А звонки с угрозами прекратились. И писем с идиотскими открытками Катя больше не получала. Казалось, можно наконец расслабиться, зажить нормально, по-человечески. Вот только у Андрея ничего не получалось. Тревога никуда не делась. И в этой своей тревоге он становился деспотичным параноиком. Параноиком потому, что боялся за свою жену, а деспотичным потому, что все время пытался ее контролировать. Для ее же блага.
Катя злилась из-за этой его гиперопеки и поступала назло. Во всяком случае, иногда Андрею так казалось. И в такие моменты он был готов запереть ее на ключ. И запер бы, если бы не понимал: из запертой квартиры она все равно выберется, вот только потом больше никогда не пустит его в свою жизнь. А он уже как-то привык, что жизнь у них одна на двоих. Пусть не без недостатков, но ведь в их силах все исправить.
Тем вечером Андрей допоздна задержался на работе, Силантьев завалил его бумагами по самую маковку. И ни одна из бумаг не могла подождать. Но забрать Катю с работы Лиховцев все равно успел. К черту работу, семья важнее! Он отвез Катерину домой и по уже в кровь въевшейся привычке велел сидеть тихо и не высовываться. Ласково велел, чтобы не обиделась.
Она и не обиделась. Она ослушалась.
Ей захотелось селедки. В десятом часу вечера! Так сильно захотелось, что она не усидела дома, вышла в магазин…
Андрею позвонили в половине одиннадцатого. С Катиного мобильника. Незнакомый мужской голос поинтересовался, кем он является гражданке Лиховцевой Екатерине Владимировне. А Андрей вдруг так испугался этого звонка, что не сразу сообразил, кем же является.
– Вы муж? – Голос в трубке был деловит и нетерпелив.
– Муж. – Андрей кивнул, вытер взмокшую ладонь о брюки и спросил: – Что с ней? Где она?
– ДТП, – прокашляла трубка. – Вашу жену сбила машина.
Теперь руки не взмокли, они заледенели. И все внутри у Андрея тоже заледенело.
– Она… жива?
– Жива, ей повезло.
– А ребенок?
– Про ребенка ничего сказать не могу, мы везем ее в больницу на обследование.
– В какую больницу?
Голос в трубке говорил, а Андрей метался по кабинету, записывая адрес, натягивая пальто, рассовывая по карманам бумажник и ключи от машины. Уже садясь за руль, он позвонил Семе.
Прорываться к Кате пришлось с боем. Андрея не пускали. Его не пускали к собственной жене! Он разнес бы эту чертову больницу по кирпичикам, если бы не Сема. Сема организовал все быстро и без лишнего шума. Андрей и забыл, как друг может работать.
– Тихо, Лихой, это же больничка, здесь нельзя шуметь. А вот мы сейчас барышню-красавицу попросим, и она нам все расскажет.
И барышня-красавица, до этого смотревшая на Андрея тигрицей, поддалась Семиному очарованию, даже к Катиной палате проводила.
Палата была страшная: холодная и неуютная, с растрескавшимся потолком и облупившимися стенами, с тремя незаправленными, ржавыми кроватями. Андрей никогда не болел ничем серьезнее простуды и не догадывался, что так бывает, что сердитая барышня-красавица вынуждена работать в таких условиях, что кому-то приходится лежать в таких вот палатах.
Катя лежала на четвертой кровати, до подбородка укрытая серой от частых стирок простыней, и лицо ее тоже было серым, расцвеченным лишь лиловым синяком на скуле. От правой руки ее к флакону с лекарством тянулась трубка капельницы. И лекарство в флаконе тихо взбулькивало, а Андрею казалось, что оглушительно. Поэтому сам он заговорил шепотом:
– Катя, ты как?
Слишком часто в последнее время ему приходилось задавать этот вопрос. Разве это нормально?
– Все хорошо. – Она ему улыбнулась. Улыбаться из-за синяка, наверное, было больно, поэтому улыбка получилась кривоватая, как его собственная. – И с ребенком тоже. – Следующий вопрос она предвосхитила, и Андрей был ей за это благодарен. Только поверить до конца, что все в порядке, никак не мог. Ему нужно было убедиться, что жена цела, что под этой уродливой серой простыней не скрывается ничего непоправимого.
Катя протестовала, но он не слышал ее протестов, когда тянул на себя простыню, когда осматривал ее руки, ноги, живот. Синяки и ссадины, сплошной кровоподтек на левом боку, в кровь разбитые коленки, и свободную от капельницы руку она держит как-то странно. Может, перелом? Может, больно?..
– Андрей, накрой меня. Пожалуйста.
По ее беспомощному взгляду Андрей понял: ей не больно, ей стыдно, за синяки, за свое избитое тело, за линялую больничную сорочку с черным штампом прямо на животе. Она не хочет, чтобы он видел ее такой… несовершенной, стесняется. А ему казалось, что простыня – это саван, и накрывать ею Катю никак нельзя, и он укрыл лежащую своим пальто. Оказывается, он ворвался в отделение в верхней одежде.
– Медсестра будет ругаться. – Катя натянула пальто до подбородка, пошевелила пальцами ног.
– Не будет. – Ее стопы были холодными и почти полностью помещались в Андреевых ладонях. – Я тебя отсюда заберу. В другую больницу. Сема уже договорился.
– Здесь хорошие врачи. Меня сразу осмотрели, сделали УЗИ, капельницу вот поставили.
– Хорошие врачи – это прекрасно, а хорошие врачи и хорошие условия – еще лучше. Не спорь.
Она не стала спорить. Она знала, когда спорить с ним бесполезно.
О том, что случилось, они поговорили лишь утром следующего дня, после того, как Катю перевели в другую больницу и обследовали по второму кругу, после того, как Андрей убедился в том, что с ней и с ребенком все будет хорошо.
Кое-что Андрей с Семой уже знали. Катю сбила вылетевшая из подворотни темная машина. Сбила и скрылась. Это рассказала им бабулька, выгуливавшая перед сном своего старого пуделя, – единственная свидетельница, подслеповатая, ничего не смыслящая в марках автомобилей. Но за одно то, что бабулька не бросила Катю в той подворотне, вызвала «Скорую», Андрей был готов расцеловать и старушку, и пуделя. Но не стал, благодарность свою отсчитал крупными купюрами, сложил в конверт и передал бабульке лично в руки.
А теперь он хотел знать, что запомнила Катя. Если она вообще что-нибудь запомнила.
– Он меня ослепил дальним светом. В городе же нельзя включать дальний свет, а он все равно включил. – Катя рассказывала бодро, даже улыбалась, но Андрей знал цену этой бодрости. – Там, в подворотне, очень мало места для маневров, и я решила, что нужно отойти поближе к стене, чтобы автомобиль меня нечаянно не задел. А он все равно… задел.
– Нечаянно? – Говорить было больно, слова царапали горло.
– Мне кажется, нарочно. Знаешь, в человеке еще остались какие-то животные инстинкты. Там, в подворотне, он еще не сделал ничего плохого, а я все равно испугалась и побежала. Если бы не побежала, он бы меня размазал по стене, а так я успела выскочить на открытое пространство, и машина меня только задела, просто сшибла с ног.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
