– Через год позвони.
Здор полуобнял Валентину одной рукой, прижал к себе, ткнулся губами в ее уже знакомые волосы и, не оглядываясь, вышел из комнаты, вышел из дома, вышел со двора. Он знал дорогу и не медля направился к трассе. Когда поднял руку, остановился первый же «жигуленок».
– В Днепр довезешь?
– Сто гривен.
– Поехали.
Километров через десять Здор сошел у какой-то забегаловки.
– Перекушу, – сказал он. – Меня не жди, – вручив водителю тридцать гривен, бросил за собой дверцу и вошел в темное, душное помещение придорожной столовки.
Выглянув в окно и убедившись, что его водитель отъехал, он вышел, перебежал на противоположную сторону шоссе и уже через пять минут ехал в обратном направлении, к Кривому Рогу. Следующий частник подвез его в Кировоградский аэропорт.
Подойдя к кассе, Здор задал единственный вопрос:
– Куда отлетает ближайший самолет?
Ближайший самолет отлетал через час в Киев.
В Киеве Здор сел на вечерний поезд и утром был в Москве.
В понедельник.
А ровно в десять вошел в главную контору фирмы и тут же, столкнувшись с Мандрыкой, весело пожал ему руку.
– Слушай, а как ты все-таки собираешься искать Фаваза? – спросил Мандрыка, проявляя все ту же непонятную настойчивость.
– Да ну его к бесу, этого Фаваза! Что мне, больше делать нечего?!
– Тоже верно, – Мандрыка пожал плечами и направился в свой кабинет.
И опять Здор заметил, не мог не заметить – с облегчением перевел дух Мандрыка.
С явным облегчением.
Будто у него гора с плеч свалилась.
– Тю-ю, – озадаченно протянул Здор.
С каждым днем в Коктебеле все холоднее. Стылая галька уже не манит как прежде, теперь она вызывает озноб и опаску. Подойдя к необыкновенно чистой воде, окидываешь взглядом водные горизонты – нет ли где одинокого пловца, нет ли среди круглых буев одинокой головы человеческой? И увидев такую шальную голову, невольно и сам обретаешь твердость, способность войти в воду.
Исчезли яхты, стоявшие все лето у пирса, отогнал свою «Касатку» в днепропетровские доки и мой киллер-банкир. Затащил напоследок в «Зодиак», угостил текилой, похлопал по спине и был таков. Джип поджидал его тут же, на набережной.
– Увидимся, – сказал он.
– Авось, – ответил я.
– На следующий год приедешь?
– Буду стремиться.
– Приезжай! Мы все-таки исполним нашу замечательную затею.
– Какую? – не понял я.
– Забыл? На яхте! В море! За горизонт! В компании семи цветов радуги! Слабо?!
– Да нет, почему... Можно.
Он распахнул дверцу, впрыгнул внутрь и исчез за темными стеклами джипа. Но тут же одно стекло поползло вниз, и снова показалась румяная, лысая, жизнерадостная физиономия Андрея.
– Держись, браток! – сказал он. – У всех свои проблемы. И я не уверен, что мои легче твоих! Совсем не уверен!
Вместо ответа я поднял сжатую в кулак руку и с силой потряс в воздухе. Дескать, просто так нас не возьмешь.
Андрей подмигнул, джип сорвался с места и тут же свернул в сторону кафе «Икс» – там был поворот на трассу. Последний раз сверкнули на солнце задние стекла, и джип исчез из виду.
В Коктебеле стало еще пустыннее, еще просторнее.
Бредя дальше по набережной в сторону спасательной станции, в проеме ресторана «Богдан» я увидел Славу Ложко – поэт призывно махал рукой, зазывая пройти внутрь.
– По глоточку? – спросил он.
– Можно.
Слава сделал какой-то жест рукой, и перед ним на столике, накрытом вишневой бархатной скатертью, сами собой возникли две рюмки с тяжелыми литыми донцами и графинчик с коньяком «Коктебель». Слава налил в рюмки, посмотрел на меня.
– За победу над силами зла! – с убежденностью произнес он, требовательно глядя мне в глаза.
– Как мы их понимаем, – добавил я.
Слава подумал, вскинув бровь, видимо, моя поправка пришлась ему по душе, и одним махом опрокинул рюмку в себя. Мне ничего не оставалось, как последовать его примеру.
– Давно нашего дознавателя видел? – спросил Слава.
– Давно.
– Спрашивал о тебе. Интересовался.
– А сам из ресторана чужую бабу увел, – сказал я ворчливо. – Из бандитской компании, между прочим.
– Не увел, – Слава махнул рукой. – Они подсунули ему эту бабу. А он и рад.
– А, тогда ладно, тогда ничего.
– Если будет доставать – скажи. Отошью.
– Заметано, – сказал я.
Графинчик к этому времени кончился, впрочем, вполне возможно, что кончился не первый и не второй графинчик, поскольку в ресторане Славы Ложко подобные вещи случаются.
И я снова оказался на пустынной, солнечной набережной. Слепяще играла на солнце сильная волна, с моря дул порывистый ветер, над Карадагом собирались тучи – ночью будет дождь.
И тут я увидел, что навстречу идет Жора, перекошенный тяжелой сумкой с каменными изваяниями.
– Остатки товара? – спросил я, показывая на сумку.
– Золотой отсев, – поправил Жора. – А если по мадере?
– Можно.
– Нужно! – поправил Жора и, ухватив меня за рукав, втащил в какое-то уцелевшее кафе под открытым небом. Отсюда хорошо было видно море, профиль Волошина, несущиеся по небу тучи и солнце. Вся площадка, освобожденная от зонтиков и навесов, была просто залита солнцем. Мы расположились на белых перилах. Бутылка с золотистым вином, стаканы, настоящие стеклянные стаканы на литых ножках сверкали празднично и нарядно, внушая уверенность в будущем, во всяком случае, как-то обнадеживали.
– Где был? Что делал? Как упивался жизнью? – спросил Жора.
– Я пил божественный напиток. Коньяк с названьем «Коктебель». Теперь я – драгоценный слиток. Уж ты мне на слово поверь, – прочитал я строчки Славы Ложко, высеченные на камне в его ресторане.
– Оно и видно. Человек я простой, отвечаю стихами...
Кто был в огне, кто был на дне...В том дегустационном зале...Сказали – истина в вине...А вот в каком – не указали.
– Сам догадался?
– Конечно! Методом проб и ошибок. За победу над силами зла! – воскликнул Жора с горящим взором.
– Где-то я уже слышал этот тост, – неуверенно протянул я, – причем совсем недавно.
– Надо же... Мне он только сейчас пришел в голову.
– Слава придумал этот тост на полчаса раньше.
– И что ты ему ответил?
– Я продолжил... Над силами зла, как мы их понимаем.
– Хорошее продолжение.
Когда первая бутылка заканчивалась, вдруг пришла уверенность – если буду умирать, последним моим видением на этой земле будут белоснежные перила на круглых пузатеньких столбиках, золотистая бутылка мадеры с солнечным зайчиком внутри, мы с Жорой, а перед нами бесконечный простор, наполненный ветром Карадага и бухающими в берег слепящими волнами.
И никого вокруг.
Ни единой самой захудалой души. Ослепленные солнечным пространством, мы ничего не видели вокруг – только синее море, исполосованное белыми волнами, и золотистые блики в стаканах.
Это видение меня вполне устроит.
Ничего другого я не хочу видеть в последний час.
Продолжая свой путь по набережной, я неожиданно наткнулся на Алевтина. Его красные, воспаленные глазки горели радостным возбуждением.
– Представляешь, – сладко ужасался он, – только наступило утро, только рассвело, входит ко мне в номер моя красавица! Сразу после ночной смены! Вошла, с себя все сбросила в угол, и под одеяло... Представляешь?
– Сразу после смены?
– Да! – закричал он.
– От нее, наверно, вкусно так котлеткой пахло?
– Старик! И котлеткой, и шашлычком, и...
– Жареной картошкой, – подсказал я.
– И это было!
– Какая она у тебя душистая! – восхитился я. – У меня такой никогда не было. Наверно, и не будет.
– У нее и другие достоинства есть!
– Не сомневаюсь. – И я двинулся дальше, прикидывая, что сил моих должно хватить, чтобы свернуть в парк Дома творчества, под осуждающим взглядом Владимира Ильича Ленина пробраться к девятнадцатому корпусу, подняться по лестнице на второй этаж и запереться, запереться, запереться на все обороты ключа.
И отрубиться.
Все это я проделал, на все это у меня хватило сил и, главное, ума. И уже лежа в кровати, я подумал, что есть, все-таки есть и смысл, и радость в повторении, в ежедневном повторении простых вещей, необязательных встреч, легкомысленных слов и поступков, которые никому не в тягость. И ты, как осенний лист, летишь на солнечном ветру, поигрывая бликами последних своих прелестей, которых все меньше, которые все сомнительней, которые уже давно никакие не прелести, а нечто им противоположное...
Проснулся я уже ночью от шума ветвей за окном. Потоки дождя шумели в вечнозеленых кипарисах, над взбудораженным морем змеились молнии, из какого-то уцелевшего ресторанчика доносились сиротливые звуки оркестра – кто-то еще находил в себе силы веселиться или, как там называется, полуночная пьянка под шум дождя. Накануне я всем, кому мог, сообщил, что уезжаю на два-три дня, просил простить, просил не скучать и теперь с наслаждением сознавал, что никто меня не потревожит разговором, мадерой или коньяком, не заставит ходить по пустынной мокрой набережной.
