– Лазарь, я такая дура, – сказала она. – Прости меня!
– Ну уж! Кому еще кого прощать.
– Это неважно.
– Точно.
Внешне он очень переменился. Очень! Но Глаша только глазами видела перемену, а то, что она видела не глазами, что и было главным, – это не переменилось совсем. Она пришла в него, как в родной дом, и родной дом не был ей таким родным, как он.
– Ты почему в шубе? – спросил он. – Здесь же топят.
Только тут Глаша поняла, что шубу-то она и правда не сняла. Ее бросало то в жар, то в холод, вот раньше и не заметила.
Она попробовала расстегнуть пуговицы, но у нее дрожали руки, и пуговицы никак не хотели выбираться из тугих петель. Лазарь стал расстегивать эти пуговицы сам, и ему они поддавались легко. Он расстегивал пуговицы, а она ловила и целовала его пальцы и мешала ему.
– Глаша, – сказал он, вдруг бросив пуговицы, не до последней расстегнув. – Если б меня на всю жизнь сюда заперли, но сказали бы, что за это тебя увижу, – секунды бы не раздумывал.
– Ты что?! – Слезы брызнули у нее из глаз прямо ему на руки. – Зачем… такое?
– Ничего, ничего. – Горло у него дернулось. – Сейчас.
Он отвернулся. Плечи судорожно вздрагивали. Глаша сбросила шубу, подошла к нему, прижалась к его спине, руки положив ему на плечи. Они долго стояли так.
– Ну все, – сказал он, оборачиваясь. – Все, прости.
Он снял бушлат, и они сели друг против друга на стулья. Глаша смотрела на него не отрываясь.
– Сильно изменился? – усмехнулся Лазарь.
Голова, коротко стриженная, была у него теперь совсем седая. Как серебро и сталь. Света не было в глазах, они были темны, и все черты стали жестче, резче, но лицо было очерчено одной линией, и в ней не жесткость была, а красота и сила.
– Сильно, – кивнула она. – Ты такой красивый стал, что мне страшно.
– Красивый, что страшно? – Он был невесел, но все же не сдержал улыбку.
– Ну да. Что я и что ты?
– Что я – понятно. А ты…
– И что я – понятно, – перебила его Глаша. – Только мне все время плакать хочется.
– И так из-за меня наплакалась довольно.
Она забыла, как он смотрит широкими глазами, как говорит. Забыла все неожиданные, все живые его обороты.
– Нет. – Она покачала головой. – Когда же – наплакалась? Я ведь и не знала, что с тобой случилось.
– И ладно.
– Не ладно!
– Глашенька, – жалобно сказал он, – ну о чем мы говорим, а? Давай целоваться лучше.
Она засмеялась, села ему на колени, и они стали целоваться. Это занятие так их увлекло, что они целовались и целовались, пока губы не заболели. У Глаши даже опухли, наверное. Лазарь заметил это и перестал ее целовать. Осторожно снял ее со своих колен, поднялся.
– Тебе надо уходить? – испугалась Глаша.
– Не надо. Если ты позволишь, останусь. Что смеешься?
– Ты так смешно сказал, – объяснила она. – Церемонно очень позволенья просишь.
– Ну а как еще? Вот так вот теперь.
Слова их были угловаты и со стороны, наверное, звучали странно. Но не было никакой стороны, которая имела бы для них значение.
– Я ничего не привезла, – вспомнила Глаша. – Я ведь даже не знала, разрешат ли мне тебя увидеть. То есть не разрешат ли, а…
Она замолчала.
– А что? – спросил он.
– А ты захочешь ли, вот что не знала.
– Я чуть не умер, Глаша, когда мне сказали. – Его горло снова судорожно дернулось. – Когда сказали, что ты приехала.
– Почему? У тебя с сердцем что-нибудь, да? – испугалась она.
– В каком-то смысле – да. – Он улыбнулся. И снова улыбка получилась невеселая. – Оглядчивое стало сердце, вот ведь что.
– Оглядчивое? – удивленно переспросила она.
– Да. Не понимаешь? Раньше я все вперед шел и вперед, и все у меня было при себе, не оглядывался я душой. А теперь оглядываюсь. Может, оттого, что ничего мне впереди теперь не надо. – Он заглянул ей в глаза, виновато погладил ее руку. – Непонятно говорю. Отвык.
– Все ты понятно говоришь. – Она взяла его руку, приложила к своей щеке. – Я тебя люблю – как же мне может быть непонятно?
Он вздрогнул при этих ее словах.
– Что ты? – встревоженно спросила она.
– Не верится, – глухо произнес он.
– Мне не веришь?
– Себе. Не может со мной такого быть.
– Да чего же не может быть, Лазарь? – воскликнула она.
– Чтобы ты меня любила. Жалкий я стал, Глаша. Таких не любят. Сочувствуют, может. А ты мне и сочувствовать не должна.
В нем действительно мелькнуло что-то жалкое, когда он говорил все это. Или жалостное, жалобное – она не знала, как это назвать. Горько ей было это видеть и чувствовать в нем.
– Ты есть, наверное, хочешь, – сказала она.
– Не хочу. – Он покачал головой. – Как-то все из меня ушло. Вытекло, как из бурдюка пробитого. Не осталось желаний. Ни сильных, настоящих, ни мелких даже, как вот поесть-попить.
– Почему ты сюда попал? – спросила она.
– Потому что половину срока отсидел. Перевели со строгого режима на поселение.
– Я не об этом. За что тебя посадили?
– Не все ли равно?
Он поморщился.
«Тебе – не все ли равно?» – означал его вопрос.
– Мне – не все равно, – сказала она.
– Это долго рассказывать.
– Я не спешу.
– Не в спешке дело. Скучно это. Ну, с властью не поладил – больше сажать меня было не за что. Или…
Лазарь замолчал, словно споткнулся.
– Что? – спросила Глаша.
– Или, думаешь, было за что?.. – тихо проговорил он.
На этот вопрос ей легко было ответить.
– Думаю, не было, – сказала она. – А ты если думаешь, что я так про тебя могу думать, то ты просто бессовестный, вот и все.
Улыбка мелькнула на его губах. Правда, тут же и исчезла, но была ведь все же.
– Ты хорошая, – сказал он. – Книжная девочка.
– А я в дороге вспоминала, что ты меня так называл. – Она улыбнулась, но сразу же помрачнела. – Только ничего в этом нет хорошего. Я ведь тебе даже еды толковой не привезла. В голову мне это не пришло. В последний момент спохватилась, да и то не сама, а подсказали. Купила, что под руку попалось. И сигареты… не те…
И тут вдруг что-то дернулось у нее внутри, оборвалось – и слезы хлынули из ее глаз потоком. Она вскрикнула, руку положила на горло, словно пытаясь остановить этот поток, но не смогла и махнула рукой, задрожала, закрыла руками лицо… Да что же это с нею вдруг?! Ну, она плакала, когда его увидела, – от счастья, и это было понятно, но то, что творилось сейчас, не было понятно совсем.
Глаша рыдала, сотрясаясь всем телом, и ничего не могла с собой поделать.
Если сама она не ожидала от себя таких отчаянных слез, то Лазарь не ожидал и подавно.
