– Глаша…
– Скажи – кроха моя родная? – жалобно попросила она. – Я все жду, жду…
– Кроха моя родная. – Он прижал ее к себе и тихо проговорил: – За одно твое слово жизнь отдать не жалко.
– Не надо жизнь за слово. – Она высвободилась, улыбнулась, покачала головой. – Ты мне живой очень даже нравишься.
– Если б ты знала, как мне этого не хватало! Твоего ума, твоей серьезности… Любви твоей. – Лазарь смотрел на нее, любуясь, и ей казалось, что он держит ее на ладони и что она преображается на его ладони совершенно, сверкать начинает, как бриллиант. – Может, я и им не проиграл бы, если б… Все, Глашенька, все! – Конечно, он заметил, как тень пробежала по ее лицу. – Твоей вины тут и близко нет. Сам дурак.
Глаша засмеялась.
– Сам, сам, – кивнул Лазарь.
– Ты объясни мне все же, что с тобой случилось, – попросила она. – Насколько я смогу понять.
– Да все ты сможешь понять. – Он махнул рукой. Она почувствовала, как счастье ударило ее в сердце от взмаха его руки. – Ничего в этом хитрого нету. Концерн у меня был мощный, стало мне тесно, пора было на новый уровень выходить. А на новом уровне я становился слишком серьезным игроком, таких власть наша теперешняя не любит. То есть дело не в том, что серьезным становился, а что самостоятельным, этого не любит. Она монополист, остальные – шавки на подхвате и все места ей вылизывают, вот ее схема. – Глаша видела, что он увлекся: глаза заблестели. И это был не тот горестный блеск, который пугал ее и мучил, а жесткий, яркий блеск его ума, его силы, его таланта. – Ну и стали искать, на чем меня заломать. Эта схема у них тоже отработана: налоги, производственные нарушения, мошенничество в особо крупных размерах. С налогами обломались, с производством тоже, ну а на то, чтобы в мошенничестве меня обвинить, шавку как раз и нашли. Даже материального ущерба доказать не смогли! – Он сердито крутнул головой. – Материального ущерба нет, а срок за мошенничество есть – это как?
– Мне этого не понять, – вздохнула Глаша.
– По справедливости или хотя бы по здравому смыслу этого никому не понять. Владилен Николаевич на суд приезжал, – вспомнил Лазарь.
– Какой Владилен Николаевич? – не поняла Глаша.
– А врач твой, помнишь? Который тебя… Ну, к которому тебя с поезда когда-то привезли.
– А он-то зачем? – удивилась она.
– Свидетельствовать. Прочитал где-то, что если свидетель явился в суд, то его обязаны выслушать. Ну и явился.
– Откуда же он про суд узнал?
– Да все газеты писали. Телевизор, Интернет.
«А я ничего не знала, – подумала Глаша. – Не хотела знать».
Она вспомнила, как старалась в тот год, в первый год без него, не открывать газет, не включать телевизор, не заглядывать на новостные сайты, – понимала, что может встретить что-нибудь о нем, и боялась встретить…
Воспоминание о Владилене Николаевиче отвлекло Лазаря, и он не заметил, как помрачнело ее лицо. Да она тут же и взяла себя в руки. Не хватало ему еще ее постыдных воспоминаний!
– Что же он сказал? – спросила Глаша.
– Заявил, что я не могу быть мошенником, потому что бескорыстно обустроил его больницу. – Лазарь улыбнулся. – Не ожидал я от него. Он ведь на меня как на классового врага смотрел, а вот поди ж ты… Так же трогательно это было, как и бесполезно. По всем инстанциям они меня как на саночках прокатили, с ветерком. Одна кассация, вторая – все мимо. Да я и с самого начала это понимал. Не для того они за меня брались, чтобы в суде высшей инстанции оправдывать потом. И в Страсбург не подашь: дело сугубо экономическое, права человека не нарушены. Нашим-то, местным, даже неловко было – понимали же, что на самом деле творят. Ну, сильно-то они от неловкости, впрочем, не рыдали. Извини, друг, только бизнес, ничего личного. – Лазарь жестко усмехнулся. – Перевели после полусрока со строгого режима на поселение, хоть и не положено, – спасибо и на том.
– Почему не положено? – спросила Глаша.
– Потому что я вины своей не признаю. Значит, и УДО мне не положено, и прочие дары милосердия. Все, Глаша! – Он коротко прихлопнул ладонью по кровати. – Хватит об этом. Нечего тебе этим голову забивать. Дело прошлое.
– Прошлое… – проговорила она. – Твое. Ты через него прошел. А меня с тобой не было.
– Еще бы не хватало и через это тебя протащить! И так я много хорошего для тебя натворил.
– Но что же ты мог для меня сделать? – вздохнула она. – Ничего. Я только теперь поняла.
Она хотела сказать, что поняла это, только когда увидела его сына, но не смогла сказать ему это сейчас.
– Все я мог. – Глаза его блеснули, как лезвия. – Когда ты ушла, только тогда и понял, что на самом-то деле должен был сделать. Развестись-то уж точно должен был.
– А я знаю, что ты развелся, – сказала Глаша. – Просто не хотела тебе говорить, что про это знаю. Чтобы ты не думал, что это имеет для меня значение! – с горячностью добавила она.
– Это имеет для тебя значение, – жестко отрезал он. – И всегда имело, и последним гадом надо было быть, чтобы делать вид, будто не понимаю. Я последним гадом и был.
– Лазарь, это неправда, – твердо сказала Глаша. – Ты сейчас так говоришь, как будто мальчика и не было, а он был, он есть, и…
Она захлебнулась словами, замолчала. Нелегко ей было это говорить, да, может, и не надо было сейчас: ему тоже нелегко было это слушать.
– Ну… Да. – Его лицо помрачнело. – Я ведь сам так вырос, Глаша. На обочине отцовской жизни. До печенок знаю, что это такое. Когда он приходит, сидим мы с ним, говорим так… серьезно, сердечно. А потом он поднимается и уходит. И там его жизнь настоящая, и туда мне доступа нет. Я ведь его возненавидел за это, Глаша! Больше возненавидел, чем если бы вообще его не видал, тогда хоть иллюзии какие-то оставались бы, а так… Помню, пятнадцать лет мне было, самый дурной возраст, нервы ни к черту, и так мне это стало… Вот это – что он для меня одно, а я для него совсем другое. В подушку ревел, как девчонка, колотило меня всего, выворачивало, ну и поклялся: если у меня дети будут, то они такого никогда не узнают. Сдохну, а не узнают. Вот так вот. Красивая была клятва, – усмехнулся он. – Ты за нее расплатилась сполна. А толку-то? Все равно, когда я с женой развелся, Филька мне такого наговорил, что… Да и прав он, наверное.
– Почему ты развелся, Лазарь? – тихо проговорила Глаша. – Ведь я уехала. Не стало занозы.
– Ты не заноза была. – Он склонил голову. – Сердце ты мое была, Глаша, вот ведь что. Тебя не стало – и… ничего для меня не стало. Я в тот вечер, как ты уехала, в дом вошел и понял: всё. Раньше бы понять. Конечно, я не думал все же, что Фильке совсем не нужен стану…
