для этих молодых людей, но и для самого Алеши. Алеша как рассказчик не отделяет себя от событий и персонажей этой заключительной истории, так как это означало бы повторение негативной поэтики и прагматики повествования, которая столь наглядно выявлена в романе.
Источники
Достоевский 1972–1990 – Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч.: в 30 т. Л.: Наука, 1972–1990.
Ницше 2014 – Ницше Ф. Несвоевременные размышления II. О пользе и вреде истории для жизни / Пер. А. Бермана, А. и Е. Герцык //Ницше Ф. Поли. собр. соч.: в 13 т. Т. 1. Ч. 2. М.: Культурная революция, 2014. С. 83–172.
Библиография
Ветловская 1977 – Ветловская В. Е. Поэтика романа «Братья Карамазовы». Л.: Наука, 1977.
Лотман 1971 – Лотман Ю. М. Структура художественного текста. Providence: Brown UP, 1971.
Belknap 1989 – Belknap R. L. The Structure of The Brothers Karamazov. Evanstone: Northwestern UP, 1989.
Kermode 1979 – Kermode E The Genesis of Secrecy: On the Interpretation of Narrative. Cambridge, MA: Harvard UP, 1979.
Mink 1978 – Mink L. O. Narrative Form as a Cognitive Instrument // The Writing of History. Literary Form and Historical Understanding I Ed. Canary R., Kozicki H. Madison. University of Wisconsin Press, 1978.
Morson Saul 1994 – Morson G. S. Narrative and Freedom: The Shadows of Time. New Haven: Yale UP, 1994.
Rosen 1971 – Rosen N. Style and Structure in The Brothers Karamazov (The Grand Inquisitor and the Russian Monk) // Russian Literature Triquarterly. 1971. № l.P. 325–365.
White 1973 – White H. Metahistory: The Historical Imagination in Nineteenth-Century Europe. Baltimore: Johns Hopkins UP, 1973.
Личность в рассказах «других»: создание многослойной характеристики персонажа в романе Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы»[127]
В своем последнем романе, «Братья Карамазовы» (1881), Ф. М. Достоевский уделяет большое внимание попыткам различных персонажей рассказать (или ввести в заблуждение при помощи рассказа) о «других» нечто такое, что позволило бы понять экстремальные человеческие поступки, и изучение этого романа может дать богатый материал тем, кого интересует одновременно и «личность», и «рассказывание» в литературе. В данной статье я предлагаю рассмотреть роман «Братья Карамазовы», фокусируясь именно на этих двух понятиях; я постараюсь разъяснить их с помощью современных теорий повествования, авторы которых разделяют интерес Достоевского к этим явлениям. Поскольку анализируемое произведение содержит не только рефлексию о повествовании как таковом, но и критику способов рассказывания, принятых в соответствующей культурной среде, я продемонстрирую также то, что роман помогает нам понять, какие из этих способов использовались в России в конце XIX века. В данном случае я буду опираться на современные нарратологические теории, чтобы показать, как роман проблематизирует рассказывание, причем такая проблематизация сама по себе имеет большую традицию в литературе и критике.
Со времен Древней Греции личность (или то, что примерно соответствовало этому понятию) и рассказ в литературе считались неотделимыми друг от друга. Первая работа по нарратологии – «Поэтика» Аристотеля, – возможно, не рассматривала «личность» в современном смысле слова, но при анализе действий героев ее автору пришлось принимать во внимание человеческий фактор: учитывать социальное положение персонажа и черты его характера[128]. Позднейшие теории, например, предложенная В. Я. Проппом, учитывают как минимум наиболее явное проявление личных качеств героя – его поступки. Но большинство авторов нормативных и описательных поэтик идут дальше: предписывают изображать определенные типы действующих лиц, наиболее подходящих для того или иного вида повествования; указывают, что именно вызывает у реципиента интерес к персонажу или фабуле; изучают способы конструирования героев в повествовании. Наиболее сложная и блестящая нарратологическая теория, изложенная в книге Ролана Барта «S/Z», играя множеством критических дискурсов, жаргонными словечками и терминами, которые можно отыскать только в словарях древнегреческого языка, тем не менее выдвигает проблему характера и действующего лица в качестве центральной для функционирования всех пяти повествовательных кодов[129]. В корне меняя отношение к действию (считавшемуся начиная с Аристотеля главным элементом повествования), Барт утверждает, что отличительным качеством нарратива является не оно, а «сумма или схождение сем», объединяемых Именем Собственным персонажа [Барт 2009: 281]. Говоря проще, повествование здесь рассматривается как процесс наделения собственных имен характером. В любом случае Барт сохраняет и расширяет аристотелевское понимание литературных персонажей как действующих лиц, характеров и функций контекста.
Переходя от повествования как такового к его главному современному воплощению – роману, мы убеждаемся, что теории этого жанра в еще большей степени сосредоточены на проблеме персонажа и всячески подчеркивают историческую обусловленность его индивидуализации и сознания. Дьёрдь Лукач в своем знаменитом исследовании определяет романный сюжет как изменение и самоосознание персонажей: «внешняя форма» романа – это биография «проблематичного индивида», обладающего «собственным весом» в «мире случайностей», в то время как «внутренняя форма» есть «процесс движения проблематичного индивида к самому себе». Таким образом, у Лукача «внутренняя» и «внешняя» формы в обоих случаях центрируются на отдельной личности [Lukacs 1971: 77–78]. Российский современник Лукача М. М. Бахтин, которого привлекала и отталкивала такая концепция романа, выдвинул ряд нарратологических идей, разрушивших традиционную сюжетно-ориентиро-ванную аристотелевскую поэтику. В его наиболее аргументированной работе на эту тему – «Слово в романе» – центром концепции романного жанра становится не действие, а речь, и герои романа именуются «голосами». Но при всем равнодушии Бахтина к сюжету как традиционному способу упорядочивания событий, испытания героя в его теории романа превращаются в своего рода магистральный сюжет, в котором говорящим субъектом «осуществляется узнание в чужом языке своего языка, в чужом кругозоре – своего кругозора» [Бахтин 1975: 177][130]. Таким образом, «рассказ» нельзя понять не только без действующих лиц или продуктов культурных контекстов, но и без «личностей», в различной степени индивидуализированных, когерентных и зависимых от обсуждаемой теории.
В большинстве современных концепций «личность» едва ли может быть понята без «рассказа». Если раньше считалось возможным дать представление о персонаже путем его сопоставления с некой предустановленной нормой или путем приписывания определенных черт имени собственному[131], то современные представления о личности, как правило, подразумевают ее развитие, изменение во времени. Описание этого развития неизбежно выдвигает на первый план нарратив, как характеризовал его Луис Минк, – наше главное когнитивное средство для понимания множества последовательных взаимодействий, создаваемых в процессе движения [Mink 1977: 134]. Работа Кэти Попкин [Popkin 2000] показывает, как медицина конца XIX века использовала нарративы для создания характера согласно принятым в этой научной дисциплине правилам. Нам нет необходимости напоминать, каким образом различные школы психоанализа и психологии развития конструировали или деконструировали индивидуализированные или интегральные личности, стандартные жизненные истории или отдельные клинические случаи при помощи нарратива.
