— Джулиано де Медичи, — сказал он абсолютно бесстрастным голосом, — мертв. Упал с лошади, пересекая мост Санта-Тринита, и утонул в Арно.
L
Наверное, Джулиано искал меня. Должно быть, он оторвался от враждебной толпы на площади Синьории и возвращался обратно во дворец Медичи. Вероятно, Пьеро к тому времени успел уехать, а может быть, и не успел, но Джулиано почему-то решил, что я вернулась в отцовский дом.
Мессер Франческо сказал, что отряд патрульных выловил тело Джулиано из реки. Его тут же отвезли к приорам, которые опознали утопленника и похоронили за городской стеной, прежде чем кто-либо успел осквернить труп. Расположение могилы держалось в тайне. Приоры не обсуждали это даже между собой, ибо поиски останков могли спровоцировать новые беспорядки.
Я не могу сказать, что было со мной потом. Не могу, потому что не помню. Говорят, что Господь в своей мудрости заставляет матерей забывать о муках деторождения, чтобы они потом не боялись вынашивать других детей. Возможно, Всевышний именно так, поступил со мной, чтобы я не побоялась полюбить еще раз.
Одно я помню: в ту же ночь я встретилась с отцом. Было темно, а легкая дымка только еще больше увеличивала темноту. Площадь Синьории была пуста, если не считать одного-единственного экипажа и солдат, нанятых синьорией для пеших и конных патрулей.
Кто-то забрызгал черной краской устрашающие изображения заговорщиков Франческо де Пацци, Сальвиати и Барончелли. Под взглядом их запятнанных лиц я, вцепившись в локоть мессера Франческо, сошла нетвердым шагом по ступеням дворца и шагнула в новый жуткий мир.
У подножия лестницы стоял нараспашку экипаж, поданный по приказу мессера Франческо. Там сидел отец. Помогая мне спускаться с лестницы, Франческо положил свою руку поверх моей и произнес, внезапно оробев, как юноша, только что начавший ухаживать:
— Вас ждет ужин. Я позаботился об этом.
Я уставилась на него, все еще не в силах хоть как-то отреагировать. За весь день у меня не было во рту ни крошки, но мысль о еде показалась мне отвратительной. Я отвернулась и забралась в экипаж.
Отец сидел, неловко привалившись к дальней стене и осторожно придерживая руку. Одна щека у него побагровела и так вздулась, что закрыла глаз. А рука…
Его пытали особым орудием — тисками. Большой палец оттопыривался под прямым углом, напоминая толстую сосиску; ногтя не было, а вместо него — открытая красная рана. То же самое сотворили с его указательным пальцем, который так же невероятно раздулся и торчал перпендикулярно к большому пальцу.
Увидев все это, я не удержалась от слез.
— Доченька, — прошептал он, — слава Богу, родная моя.
Я села рядом и обняла его, стараясь не задеть раненую руку.
— Прости, — голос его дрогнул, — прости меня. Я так виноват…
Стоило ему произнести эти слова, как вся моя озлобленность, все мое упрямство исчезли.
— Я виноват, виноват…
Я поняла. Он не просто сожалел о том, что теперь случилось, или о моем обещании, которое я дала Франческо по принуждению, лишь бы освободить отца. Он просил прощения за все: и за то, что когда-то ударил маму, и за то, что отвез ее в Сан-Лоренцо, и за то, что ее убил фра Доменико, и за то, что он спустил все с рук ее убийцам. Он просил прощения за мою печальную свадьбу, и за страх, который я пережила из-за него прошлой ночью, и за жалость к нему, которой терзалась теперь.
Но больше всего он сочувствовал мне из-за Джулиано.
На следующее утро, когда я проснулась в своей собственной постели, то увидела, что рядом стоит Дзалумма. У нее был такой настороженный и таинственный вид, что я прикусила язык еще до того, как она поднесла палец к губам.
Солнце струилось из всех окон за ее спиной, поэтому мне было трудно разглядеть, что она держит в руке.
Я нахмурилась и с трудом села в кровати, поморщившись от боли — все тело нестерпимо ныло. Служанка протянула мне сложенные листы.
— Я поднялась в твою комнату, — прошептала она так тихо, что я едва ее услышала за шелестом бумаги, которую начала разворачивать. — Как только в дом явился гонфалоньер со своими людьми, я бросилась сюда и попыталась спрятать твои письма. Но мне не хватило времени. Удалось спасти только это.
Я разгладила листы — один большой, сложенный в несколько раз, другой маленький, согнутый пополам. А потом я долго смотрела на собственный портрет, изумительно выполненный серебряным карандашом, и на рисунок коричневыми чернилами, на котором Бернардо Барончелли раскачивался в петле.
В городе довольно быстро восстановили порядок, хотя к этому времени мятежники успели скинуть все статуи Лоренцо Великолепного и отсечь все фамильные гербы Медичи, украшавшие здания. Через четыре дня после бегства Пьеро синьория отменила закон, по которому были высланы все Пацци, и разрешила всем потомкам убийц Джулиано вернуться в город. Был принят билль, где заявлялось, что Франческо и Якопо де Пацци действовали ради «свободы народа».
На следующий день после того, как Медичи покинули Флоренцию, Савонарола встретился с королем Карлом, чтобы обсудить детали его вступления во Флоренцию. Через неделю после моей свадьбы король Карл прошел победным маршем по городу, где его приветствовали как героя. Мессер Франческо очень хотел, чтобы я вместе с ним отправилась на встречу короля, ибо приоры распорядились, чтобы все жители Флоренции вышли на улицы в своих лучших нарядах.
Я не пошла. Все мои прекрасные наряды сгорели в ночь беспорядков, а свадебное платье превратилось в лохмотья. Но самое главное — я была нужна дома. Раны у отца воспалились, его трясло в лихорадке. Я день и ночь не отходила от его постели, меняла влажные компрессы у него на голове, прикладывала примочки к гноящимся ранам. Дзалумма мне помогала, зато новая горничная отца, Лоретта, пошла поприсутствовать на зрелище от нашего имени. Мне нравилась Лоретта. Она обладала острым глазом и умом и высказывалась прямо, даже порой вопреки благоразумию.
— Карл просто идиот, — вернувшись домой, заявила она. — Настоящий недоумок, все время держит рот открытым, выставляя напоказ свои кривые зубы. Урод, да и только! Нос крючком, и такой огромный, что даже фра Джироламо мог бы позавидовать.
Дзалумма тихо рассмеялась, и я на нее цыкнула. Мы стояли в дверях отцовской спальни, за моей спиной он крепко спал после неспокойной ночи; я специально не открывала ставень, чтобы не впускать яркое утреннее солнце.
— Шествие, конечно, было очень пышное, — продолжала Лоретта. — Когда он въехал в город через ворота Сан-Фредиано, приоры синьории стояли на помосте в алых накидках, отделанных у ворота горностаем. Как было шумно! Ударили во все городские колокола, а потом, когда к ним присоединились барабанщики, я подумала, что у меня уши лопнут. Я никогда еще не видела, чтобы армия так красиво одевалась — да чего там, даже лакеи были в бархате, расшитом золотом, а доспехи кавалерии украшены красивой резьбой, и все несли расшитые золотом знамена… Затем появился Карл. Мы сразу поняли, кто это, потому что он восседал на огромном черном жеребце и доспехи у него сияли драгоценными камнями. Рядом с ним ехали четыре рыцаря — по два с каждой стороны — и держали у него над головой шелковый балдахин. Все было чудесно, просто чудесно — но потом Карл остановился, слез с лошади и присоединился к приорам на платформе. Таких странных мужчин я еще не видела. Огромная голова с медной, чуть ли не красной шевелюрой и крошечное тельце — он похож на карлика. Карлик на лошадиных копытах — не знаю, что у него там с ногами. Такой смешной! Все ждали, что кто-нибудь произнесет речь — Карл или приоры, — и в тишине одна маленькая девочка возле меня крикнула: «Какой он маленький!» И люди все вокруг рассмеялись — правда, не очень громко. Никто не хотел попасть в беду. И вот этот самый человечек все последнее время держал нас в смертельном страхе! Коротышка! А когда к нему обратились на латыни, он не понял ни слова. Пришлось кому-то из его свиты переводить каждое слово на французский. А знаете, что сказал один мужчина в толпе рядом со мной? Такой образованный, из благородных, жутко умный. Так вот, он сказал — очень тихо, конечно, ведь никогда не знаешь, кто тебя может услышать, — что Карл хотел завоевать Неаполь только потому, что услышал, будто там хорошая охота и погода всегда отличная. Он, видите ли, любит охотиться. А потом он прослышал, как о нем отзывается Савонарола, и решил, что заодно может проехаться и на юг.
Дзалумма слушала ее как завороженная, а я повернулась и пошла обратно к отцу. Мне не хотелось слышать, что Карл обыкновенный фигляр, по ошибке вторгшийся в Тоскану, и что только из-за его глупости погиб мой муж и свергнуто семейство Медичи.
Я не позволила себе думать о чем-то другом, кроме отца. Он да еще Дзалумма — это все, что у меня теперь осталось.
Честно признаюсь, я боялась, что отец умрет. Случались ночи, когда у него стучали зубы и его колотило так сильно, что я забиралась к нему в кровать и обхватывала руками, надеясь, что тепло моего тела успокоит его. Теперь я постоянно спала в его комнате, покинув собственную спальню.
