– Помните диспозицию? Ганель – у распятия, Иосиф – под иконой всех святых. Ну, с богом!
Они вошли во двор церкви. Первым – карлик, поглаживая сумку с фейерверком, вторым – Иосиф, слегка зажмуривая глаза. Он, как ребенок, думал сейчас, что если прикроет глаза, то его как бы и не видно. Или, по крайней мере, его видно так же плохо, как ему сейчас сквозь полусомкнутые веки. Третьим следовал Сильвестр. Широким шагом он вступил во двор и впился взглядом в большую группу людей, что стояли у входа в храм.
Их было около сорока человек. Молчаливая толпа. Траурные одежды. Скорбные лица. Правда, скорбь распределялась неравномерно: у кого-то были погасшие глаза и лицо земляного цвета, кто-то вздыхал глубоко и печально, а кто-то поглядывал со скучающим видом на часы и с интересом следил за полетом одиноких ворон. Все эти люди находились в разных степенях родства и дружеской близости с усопшим, которого вскоре должен был отпевать отец Никодим. «Вот теперь-то отступать некуда», – подумал Сильвестр и почувствовал не только азарт. Ему передавалась печаль собравшихся здесь людей.
Смерть, где твое жало?
Сильвестр и два его соратника – Ганель воинственный и Иосиф трепещущий – прошли в храм вместе со скорбящей и вздыхающей толпой. Родные и близкие покойного собрались вокруг гроба. Всю ночь отходную усопшему читал молодой псаломщик Фома, который сейчас со взглядом сонным стоял подле гроба и вяло приветствовал окружавших покойника людей. Все ждали отца Никодима.
Иосиф и господин Ганель заняли боевые позиции. Сильвестр Андреев встал в центре храма, скрестив руки на груди. Взгляд его наполнился изумлением: в храм заходили Сергей Преображенский и Александр.
Сергей, увидев гроб, остановился. «Что с тобой?» – прошептал Саша, заметив, как внезапно побледнел его друг. Преображенский ничего не ответил. Только кивком головы указал на гроб. Сильвестр быстрыми шагами подошел к ним.
– Какими судьбами? Ромео и Джульетта! Все-таки решили обвенчаться? По моему давнему совету? И вопреки реальности? Вот это я уважаю!
Сильвестру показалось: они стесняются, что он застал их в церкви. «Да, вид у них такой, как будто их именно застали», – подумал Андреев.
– А мы здесь с особой миссией, – он указал рукой на Иосифа (тот с ужасом глядел на купол церкви, где царил седобородый Бог-Отец) и господина Ганеля (на него церковная атмосфера не производила никакого впечатления – он стоял у колонны и без всякого благоговения искоса поглядывал на распятие).
Что за миссия у них в храме, Сильвестр пояснять не стал, поскольку сам не был уверен в ее необходимости, а главное – высоком качестве. Андреев отошел от артистов, снова встал в центре храма и начал разглядывать позолоченный алтарь, пытаясь взбудоражить воображение.
Тем временем Ипполит Карлович устроился в своем кабинете с благоговением и коньяком. Своим любимым – еще с советских времен – «Араратом». Он приготовился внимать прямой трансляции боговдохновенной речи своего любимого проповедника. Огромный «самсунг» послушно передавал все, что творилось в храме Николы Мученика.
Сам «недоолигарх» в церковь ходил редко. Зато он тайно установил в храме отца Никодима (с его согласия) несколько камер. Никодимовы проповеди порой пробирали почти до слез. Особенно если, как сейчас, усилить проповедь коньяком. Отец Никодим, зная, что за ним следят скрытые камеры, испытывал на службах дополнительное волнение. Быть может, сходное с тем, что чувствуют телеведущие в прямом эфире и артисты во время спектакля. Определить суть этого волнения невозможно, но факт бесспорен: когда отец Никодим понял, что создается видеоархив его проповедей, то воодушевился безмерно и стал еще усерднее исполнять свой священнический долг.
Ипполит Карлович знал, что сегодня состоится отпевание. Он относился к предстоящему действу с должным трепетом. При этом испытывал свой неизменный, даже можно сказать – фирменный – ужас перед смертью. А коньяк был постоянным спутником благоговения и ужаса: поначалу углубляя эти чувства (половина бутылки), потом их же и притуплял (другая половина и последующие стопочки, рюмочки, бокальчики и даже глотки прямо из горла, но уже другой бутылки). Коньяк создавал равновесие, которое не давало чувствам толкать «недоолигарха» на поступки. Все ограничивалось религиозно-алкогольным трепетом. Коньяк и отец Никодим поначалу воздействовали разнонаправленно: каждый на зону своей ответственности. Коньяк лился в желудок, слова отца Никодима – в душу. А потом все смешивалось: дух пьянел, тело благоговело, и Ипполит Карлович засыпал. Часика на три – если это была утренняя проповедь, и до следующего утра, ежели «недоолигарх» виртуально присутствовал на службе вечерней.
Сейчас он, приняв первые пятьдесят, вдруг заметил на «самсунге» высокую фигуру, ознаменованную усами. Ипполит Карлович стал с азартом настраивать камеры на увеличение. «Так и есть! Сильвестр. А кто рядом? Дружок Наташи… Кажется, Саша его зовут. К Преображенскому пристроился. А кто под всеми святыми? Иуда! А под распятием? Буддист! Труппа в церкви! Дивны дела Твои, Господи!» То приближая, то отдаляя лица артистов, Ипполит Карлович впадал во все большее изумление. Он позвонил отцу Никодиму, который уже выходил к прихожанам. Священник остановился и с недовольством поглядел на мобильный – перед службой и проповедью он реагировал только на звонки высших иерархов и Ипполита Карловича.
– Да-да, – сказал он тоном человека, которого отрывают от самого святого, что в общем-то было правдой.
– Слушай. Отец Никодим. А ведь так и есть. Что-то между вашими. Организациями творится. Ток какой-то пробегает. Полный храм актеров налетел. Во главе с Сильвестром.
У отца Никодима воинственно заходили желваки, благо, под бородой это было почти незаметно.
– Ипполит Карлович, я же говорил: он замышляет что-то. Как мне сейчас отпевание проводить? В каждом углу артист.
Ипполит Карлович глухо захохотал, отцу Никодиму тоже показалось, что его слова не лишены юмора, и он слегка подхихикнул (борода и усы скрыли и это проявление эмоций). Но настороженности он не утратил.
– Так ты же хотел чего-то такого. Слияния церкви с театром хотел. На ловца и зверь. Бежит.
Священник, нервничая, вышел к верующим. Увидел: слева гроб с телом покойного и внушительной толпой родственников вокруг; в центре, отдельно от всех, – Сильвестр Андреев «со своими непристойными усами»; неподалеку от гроба, под распятием, притаился Ганель с огромной сумкой в руках. Отец Никодим подумал, что там бомба. Но тряхнул головой и таким образом стряхнул эту нелепую мысль. Заметил под иконой всех святых дрожащего Иосифа. Приветственно кивнул ему – единственному из всех. Иосиф, заметив поклон батюшки, ничего не ответил, и снова, трепеща, вознес глаза к куполу. Бог-Отец смотрел так же сурово. Иосиф задрожал еще сильнее. Эта дрожь не оставила у священника сомнений: здесь что-то затевается.
Отец Никодим встал подле гроба так, чтобы камеры могли фиксировать все его жесты, все слова. Волнение волнением, но коллекцию богослужений пополнять надо. А потому, изгнав страх перед возможными провокациями, он принял решение выступить во всеоружии своих ораторских, артистических и богослужебных дарований. И да разбегутся от лица его собравшиеся здесь бесы!
Отец Никодим обвел толпу строгим и печальным взором. Заметил Сергея Преображенского – с бледным лицом. Неподалеку ютился Александр.
Священник повернулся к стоящему рядом молодому псаломщику Фоме и тихо спросил:
– Как зовут усопшего?
– Раб Божий Александр.
Это едва не рассмешило отца Никодима. Но взглянув на лица родственников покойного, на гроб с мертвым телом, он мгновенно изгнал даже подобие веселья из души. Взгляд стал наполняться скорбью. Сменилась поза – он едва заметно сгорбился. Дыхание замедлилось: ритм навевал печаль.
Прихожане отреагировали на преображение священника. Толпа дисциплинировалась, даже шепот прекратился. На отца Никодима устремились взгляды – надежда, скорбь, любопытство. Священник почувствовал, как его наполняет силой присутствие прихожан. Посмотрел на покойника – мужчина лет пятидесяти. Судя по изможденному лицу, долго болевший и умерший в мучениях. Ввалившиеся глаза. Впалые щеки. Волосы странного желтого цвета, как будто их отравили каким-то лекарством.
Отец Никодим посмотрел на Преображенского. «Он как будто в обморок собрался… Выведу его». Мелькнула мысль, что взволнованный Преображенский может проболтаться, зачем здесь собрался весь состав будущей шекспировской премьеры. Священник подошел к Сергею, погладил его по плечу, спросил:
– Что с вами? Вам нехорошо?
Сергей улыбнулся так болезненно, что отец Никодим понял: толку от разговора не будет. Было очевидно, что этот человек находится здесь без задней мысли и дальнего плана.
– Мне плохо. Я потому и пришел. К вам. А здесь…
