– Что с вами? Вам нехорошо?
Сергей улыбнулся так болезненно, что отец Никодим понял: толку от разговора не будет. Было очевидно, что этот человек находится здесь без задней мысли и дальнего плана.
– Мне плохо. Я потому и пришел. К вам. А здесь…
Сергей осекся. Отец Никодим подумал, что Ипполиту Карловичу тоже сейчас несладко – страх смерти наверняка овладел им. «Господи, живут, как бессмертные, живут, как боги, а едва смерть рядом, то они так растеряны, словно это какая-то новость, словно не ожидали…»
– Вам лучше уйти. Разве нет?
– Нет-нет… Вы же сейчас надежду… Да? Надежду будете давать? На воскресение?
Отец Никодим подумал, не смеется ли над ним этот удивительный артист? Нет. Бледность Сергея, его нездоровый взгляд сомнений не оставляли: автором только что произнесенных, наивных слов может быть только страх. Он снова ласково погладил артиста по плечу и отошел.
Ипполит же Карлович тем временем глотнул еще пятьдесят грамм, закусил лимоном, скривился и увидел, как отец Никодим снова подошел к гробу. Взгляд «недоолигарха» помрачнел, и он налил себе новенькие пятьдесят, поднес ко рту, но передумал: «Так не восприму. Проповеди не восприму. Не будет потрясения», – объяснил он бокалу, почему временно пренебрег им.
Отец Никодим вдохнул церковный воздух. Взглянул на покойника и тихо, но твердо начал проповедь. И почти сразу начал воодушевляться (или пламенеть, как говорил Фома, любивший и боявшийся отца Никодима).
– Благословен Бог наш! Этими словами начинается служба отпевания усопшего. Сколько нужно веры, чтобы восславить Бога перед мертвым телом, которое будет сегодня погребено! Взгляните! Близкий человек лежит перед нами. Пройдет час, и мы положим его в землю. Но, скорбя и плача, мы все же восклицаем: благословен Бог наш! Мы говорим так, потому что знаем: гроб – не последнее пристанище, но временное жилище. Потому что мы знаем, что сейчас происходит с рабом Божьим Александром. Сейчас!
Отец Никодим остановился, чтобы всем стал ясен смысл последнего произнесенного им слова. Чтобы собравшиеся ощутили, какое богатство и сила заключены в этом «сейчас». Он только выходил на старт, еще тщеславясь, еще наслаждаясь производимым впечатлением. Но знал, что наступит момент, когда он забудет и о впечатлении, и о камерах Ипполита Карловича.
– Мы видим скрещенные руки, бездыханную грудь и глаза, закрытые словно навечно. Но сейчас, прямо сейчас, в это мгновение, которое для Александра стало вечностью, он предстоит перед живым Богом!
Снова пауза. Благоговейная тишина, которая установилась в церкви, настроила душу отца Никодима на еще более возвышенный лад. Священник видел, как преобразились лица, как потянулись люди к его словам, ища в них веры. Отец Никодим подумал: «Это ведь только слова-легионеры. А скоро в бой пойдут слова-генералы».
– Сейчас для всех, кто собрался у гроба, начинается великое испытание – испытание смертью ближнего. Его смерть может отозваться в наших душах глухим и безысходным отчаянием, она может поколебать нашу веру, она может на долгие годы лишить нас радости. Но для того мы и собрались здесь, чтобы уверить друг друга, что смерть не конец, а дверь, распахивающаяся в вечность. Так говорил мой учитель. Дверь, за которой ждет нас, каждого из нас, – наш Бог. Да, мы собрались, чтобы скорбеть, но скорбеть – ликуя! Да, мы плачем о разлуке, но слезы наши полны надежды на встречу. Ибо разлука наша – не вечна. Да, мы будем скорбеть и плакать, но не забудем ни на мгновение о том, что Христос, Бог наш, победил смерть. И я знаю, что, помня об этом, всем сердцем помня об этом, мы сможем без сомнения, без тайного гнева произнести слова молитвы: «Блажен путь, в который ты идешь сегодня, душа, ибо уготовано тебе место упокоения».
Отец Никодим словно вспомнил что-то, давно и тяжело его тревожившее.
– Я часто думаю о той страшной ночи, когда наш Бог уже умер, но еще не воскрес. Вдумайтесь, вчувствуйтесь в то, что происходило более двух тысяч лет назад с теми, кто окружал умершего Христа. И вы, знающие, что Бог воскрес, поймете, сколь светла ваша скорбь. Сколько в ней надежды. А тогда с креста снимали исстрадавшееся, бездыханное тело Христово – кто мог предположить наверняка, что этот крест станет символом торжества над смертью! Представьте – к ногам Богородицы падает тело ее Сына, с запекшейся кровью, с пробитыми руками и ногами, с лицом, застывшим в выражении бесконечного страдания. Все, кто были подле креста, на котором в страшных муках умирал Иисус, слышали его крик: «Бог мой, Бог мой, зачем ты меня оставил!» Разве не зародилось в них сомнение: кто кричит так, сам не может быть Богом!
И я часто, может быть, непозволительно часто думаю о той ночи, когда еще не подтвердилась вера тех, чьи иконы сейчас находятся в нашем храме и во всех храмах по всей земле. Там были Богородица, апостол Иоанн, жены-мироносицы и тайные ученики Христа – Иосиф и Никодим. Ведь апостолы, кроме Иоанна, побоялись быть рядом с Христом в час его пытки и смерти. Мы празднуем Пасху почти два тысячелетия, а они, могли они это представить?
Отец Никодим так взволновался, что почувствовал, как перехватывает дыхание. Остановился. Оглядел толпу. Посмотрел в глаза каждому.
– Вот что от нас сейчас требует Бог: смотреть на мертвое тело и не верить своим глазам. Что же поможет нам поверить в истинность совершающейся сейчас встречи усопшего с Богом? Нам поможет великий дар Господа. Дар воображения! Мы взглянем на это опустевшее тело, на сомкнутые веки, на бледный лик и воскликнем: это ложь! А правда – то, что свершается сейчас между тобой, Александр, и вечным Богом. То, что мы видим, – обман! То, что невидимо, – истина!
Слово «истина» отец Никодим произнес так широко и властно, и так убедителен был, когда требовал «не верить глазам своим», что стоявшие вокруг гроба люди в это мгновение поверили, что лежащее перед ними тело не вполне реально. То, о чем говорил отец Никодим, совпадало с внутренним чувством многих собравшихся: смерть неправдоподобна.
Его голос стал торжествующим:
– Братья и сестры, помните, во все дни помните, что побеждена смерть! Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?
Усы Сильвестра восхищены.
Долька лимона трепещет во рту Ипполита Карловича.
Иосиф трепещет в такт дольке.
Господин Ганель стоит прямо, как тростник, ветром не колеблемый. Он никогда не был чувствителен к речам о Боге и бессмертии. На короткое время его развлекли совпадения имен: Александр во гробе, тайных учеников Иисуса, оказывается, звали Иосиф и Никодим. Но что бы это значило? Господин Ганель не знал и в общем-то знать не хотел.
Александр уже успел оправиться от того, что покойник – его тезка, и слушал отца Никодима, затаив дыхание, чувствуя, как откликается его душа на каждое слово. Ведь такие слова сегодня можно услышать лишь в этом пространстве, под иконами, при свечах, при наглухо закрытых от суетливого мира дверях. И вдруг он отчетливо вспомнил, что слышал почти то же самое и совсем не в церкви. Это были слова Сильвестра, когда он «изгонял Ганеля из Ганеля». Тогда режиссер рассказывал историю про безответно влюбленного горбуна. Александр вспомнил слова Сильвестра: «Я говорю о презрении к реальности. Я говорю об абсолютной, полной власти воображения. Мы, как герой одной великой пьесы, должны сказать: "Вдохновение выводит меня за пределы здравого смысла". Потому что только там, за его пределами, начинается искусство». Это воспоминание мелькнуло быстро, но не погасло, как это часто бывало с мимолетными воспоминаниями Александра. Оно настойчиво требовало внимания. Пути двоились. Мысли путались. Александр был растерян, он не знал, что ему думать. А потому решил слушать, слушать, слушать.
Сильвестр Андреев не был изумлен – он хорошо понимал, в чем их сходство с отцом Никодимом и в чем различие. Сейчас, глядя на священника и восхищаясь им, он сформулировал различие так: «Для отца Никодима игра – это путь к истине, а для меня игра – это истина. Вот и разница. Но какой артист! Как от моих актеров добиться такой же подлинности? В каждом слове и жесте? Не впервые же он обо всем этом говорит и думает? А кажется, что слова льются, как будто их рождает не память рабская, но сердце… А как он держит равновесие между свободой и точностью, между дисциплиной и вдохновением! Дар! Причем божий», – с восторгом думал Андреев, глядя на священника. Таким коршуньим взглядом, в котором смешивались зависть, ревность и восторг, он смотрел только несколько раз в жизни – на великого итальянского актера Ферручио Салери, на француза Марселя Марсо и вот сейчас, в храме Николы Мученика, на отца Никодима.
Тот закрыл глаза и молчал. Все замерли в ожидании новых слов. А отец Никодим стоял с предельно напряженным лицом, словно добывал слова на такой глубине, куда простому смертному не добраться. Сильвестр подумал: «Ни в коем случае я не прерву этот спектакль… Не потому, что грех прерывать священника во время проповеди. Речь о грехе гораздо более тяжком – прервать выдающегося артиста! Акция отменяется навсегда…»
