Сильвестр двинулся в сторону господина Ганеля, и они, провожаемые брезгливыми и осуждающими взглядами, вышли из церкви. Иосиф же остался под иконой всех святых, шепча «всех-всех, всех-всех святых». Александр увидел клочки бумаги, разбросанные на полу, и понял: это – свидетельство очередного отречения Иосифа.
Отец Никодим обратился к Сергею так, чтобы слышали все:
– Я понимаю твой гнев. И все мы помним, как Господь изгонял торговцев из Храма. Но нельзя ни к одному человеку, сотворенному Богом, обращать такие слова, какие только что сказал ты. Даже если этот человек преступил закон. Господь сам наказывает и сам награждает. Не пытайся сделать это за него.
Сергей с благодарностью посмотрел на отца Никодима. Александр заметил это и еще сильнее укрепился во мнении, что отныне священник займет в его духовном мире «одно из центральных мест».
Ипполит Карлович дождался, когда Андреев выйдет из церкви. Гневно вращая пьяными глазами, набрал его номер. На мобильном Сильвестра засверкало «Ипполит».
– Ну что, господин Ганель, послушаем, как исчадие ада читает нам мораль? Или убережемся от радиации? Говорят, телефон радиоактивен. А тут будет двойное облучение – радиоволны и проповедующий черт. Ну его, а?
Господин Ганель одобрительно кивнул головой. И Сильвестр нажал на сброс вызова. Такое случилось в первый раз за семилетнюю историю звонков «недоолигарха» своему режиссеру.
Ипполит Карлович от изумления рухнул в кресло. Перестал вращать глазами. Перезванивать он не мог: второй сброс вызова хуже пощечины. Но гневные слова, которые он хотел высказать Сильвестру, жгли нутро. Он должен был от них избавиться. Он набрал номер отца Никодима. Тот, хоть находился еще в церкви, ответил. Ипполит Карлович сразу взял быка за рога.
– Тут говорят. Фейерверками ты в храме. Балуешься. Уже начал. Храм в театр. Обращать. Хотел-то вроде наоборот.
И тут случилось второе чудо. Отец Никодим, не сказав ни слова, нажал на сброс. Ипполит Карлович подошел к «Арарату», склонился над бутылкой, взял ее в рот, поднял зубами и выхлебал остатки коньяка. Снова рухнул в кресло. Вместе с коньяком по его телу расползалось приятное чувство. Ему понравилось, что и режиссер, и священник отшвырнули его звонки. Значит, есть еще что-то помимо него. Это раздражало, но и внушало надежду. И он решил поступить в соответствии со своими непростыми чувствами: отца Никодима наказать, поощрив, а Сильвестра – поощрить, наказав.
– Короче, будет так! – объяснил он коньяку. – Сильвестр у меня на амвон выйдет, а Никодимка спектакль поставит. А то чего они вокруг да около ходят? Пусть каждый свою мечту исполнит. Только без нюансов. Надоели нюансы. Одного – на амвон, другого – на сцену. Все. А иначе зачем мне столько, – Ипполит Карлович смачно икнул, – денежных средств?
«Арарат» одобрительно сверкал пятью звездами. Как-то нагло, по-генеральски сверкал. Ипполит Карлович решил смирить его. Стал засовывать в горлышко бутылки лимонные дольки. Через семь минут – Ипполит Карлович засекал время – он втиснул в бутылку весь расчлененный калабрийский лимон.
И заснул тут же, на диване. Удовлетворенный.
Однако губы нам даны на что-то?
Как ни была сильна любовь к Наташе, как ни глубоко было несчастье, Александра порой настигало острое желание секса. И тогда он кротко сублимировал в дневник. Сегодня он вспоминал о незнакомке в метро, которую захотел так сильно, что даже написал стих:
«Длинноногая, темноокая… Златокудрая, дивнозадая… Дай протиснуться, дай мне протиснуться – В жар и в слякоть, в обхват – Нарастая ударами, разрывая – все шире, Пропадая – все глубже».
Дыхание участилось. Щеки покраснели. Воображение уводило Александра за пределы комнаты, за пределы реальности, где он нужен только Марсику, да и то в момент кормления. Он закрыл глаза и тут же раскрыл их в ужасе. Вместо «златокудрой и дивнозадой» ему явился отец Никодим. Воображение знало, куда Александр держит путь, а сам Александр – пока нет…
На следующий день он пришел в театр – на минуточку. Когда Александр открывал дверь, он не знал, что задержится так ненадолго. Но громадная, охватившая весь театр пауза не оставляла сомнений: в здании – Ипполит Карлович.
Александр вышел из театра и зашагал обратно домой.
Скандал в кабинете Андреева был грандиозным. С кошмаром внезапных пауз, обрываемых дерзким хохотом. Боролись они несколько часов – наплывающая тишина и разрывающий ее хохот. Победителей не было.
Прощались Сильвестр и «недоолигарх» в приемной. Сухо и нервно.
– Следующий. Сезон, – начал было Ипполит Карлович, но Андреев перебил его гримасой недоумения, мол, для нас с вами не может быть ничего «следующего».
Ипполит Карлович вышел из приемной.
Глаза Сциллы Харибдовны сверкали страхом и гордостью.
В машине Ипполита Карловича ждал отец Никодим: в руках – четки, в глазах – любовь.
Ипполит Карлович сел, и «майбах» качнулся. Священник с шофером почувствовали: в «недоолигарховой» груди клокочет буря.
Но Ипполит Карлович крайне редко принимал решения в гневе. Глядя на черную обивку переднего сиденья, он процедил:
– Дадим ему сыграть. Премьеру. Сейчас не прерву.
– А потом? – рассеянно спросил отец Никодим.
– Станешь ты владыкою. Морскою.
Отец Никодим, глядя в сторону (нежно), сказал (легко):
– Ипполит Карлович, мне этого не нужно. Пусть каждый останется при своем. А после Бог нас рассудит.
Ипполита Карловича залила злоба. Эти двое – режиссер и священник – словно сговорились во всем ему перечить. «Недоолигарх» почувствовал, что ни за что на свете не позволит Сильвестру остаться на посту.
«Но как его сейчас перед премьерой снять… Раскричатся деятели культуры… Завопит свободная, мать ее, пресса… А тут еще это высокопреподобие выпендривается… – "недоолигарх" неотрывно смотрел во тьму переднего сиденья. – То есть отче… выпендривается… Надоели… Хуже пареной репы… То есть горькой редьки».
Ипполит Карлович покосился на глядящего (ласково) в окно отца Никодима и фыркнул шоферу (ненавистно): «Домой!»
«Майбах» рванул. Из-под колес полетели грязь и снег…
…Дни шли. Спектакль обретал все более четкие очертания. Близилась репетиция сцены бала. Сильвестр хотел досконально проработать первую встречу Ромео и Джульетты. А потому Александр, играющий Тибальта, на этой репетиции нужен не был. Утром он раздумывал, идти ли? Надо ли ему смотреть, как будут играть любовь Наташа и Преображенский?
Раздумывая, Александр вышел прогуляться. Сцена на балконе – та самая, после которой Преображенский отказался с ним репетировать. А потом был скандал. И крик Сильвестра. И разнос, который он учинил Саше в кабинете: «Люби кого хочешь! Хоть Стравинскую, если тебя это вдохновит! Но если ты будешь этой любовью ограничиваться – в одну секунду перестанешь быть Джульеттой! В одну секунду! Играй! Не только чувствуй, а играй!»
День выдался на редкость светлый. Саша шел, оглядывая редких прохожих – поток спешащих на работу уже схлынул.
Он думал: «А я и перестал быть Джульеттой… По другой причине… Видимо, по-иному и быть не могло…»
Александр заметил, что решение-то уже принято: он медленно брел по дороге, ведущей в театр. «Надо успеть к началу». Он заторопился, и снег стал глуше и чаще хрустеть под его ногами…
Наташа-Джульетта была в легком платье. Александру, сидящему в пятом ряду, казалось, что со сцены доносится ее запах. Сергей-Ромео был переодет в монаха, его бледные красивые руки контрастировали с черным цветом рясы. Сергей и Наташа о чем-то говорили. Смотрели друг на друга. Повторяли текст. Наташа поглядывала на сидящего в зале Сильвестра с опаской, Преображенский подбадривал ее.
– Начали! – громко сказал Андреев.
Сергей подошел к Наташе и прикоснулся к ней рукой. Долго держал в своей. Отпустил руку, но не отпустил взгляда.
Сергей:
Я ваших рук рукой коснулся грубой.Чтоб смыть кощунство, я даю обет:К угоднице спаломничают губыИ зацелуют святотатства след.
Наташа:
Святой отец, пожатье рук законно.Пожатье рук – естественный привет.Паломники святыням бьют поклоны.Прикладываться надобности нет.
Сергей:
Однако губы нам даны на что-то?
Наташа:
Святой отец, молитвы воссылать.
Сергей:
Так вот молитва: дайте им работу.Склоните слух ко мне, святая мать.
Наташа:
Склоненье слуха не склоняет стана.
Сергей:
Не надо наклоняться, сам достану.
(Целует ее.)
Вечером Александр записал в свой дневник: «Если бы меня спросили – „чувствовал ли ты любовь, не знающую пределов“? Я бы ответил – да. Когда я смотрел на сцену Сергея и Наташи… Моя любовь к ним, запутанная, источенная условностями, прерываемая мною и людьми, в одно мгновение заполнила меня, встала во весь рост и сказала в полный голос: „Я есть“».
