Крепко же она сработалась с Лертом! Как он мог? Как он мог вот так предать девушку, которая любила его и шагнула к нему вопреки всему, что с детства ей внушали о греховности взглядов и прикосновений? Клятые правила!
Она сжала кулак и зажмурилась, но открыла глаза, морщась. Ранка от занозы болела, и под затянувшейся кожей было видно нагноение.
– Луси, польёшь мне рум? – спросила она, подкатывая рукав и хватая нож. – Я вчера плохо промыла, видимо. Подожди... Ох. Больно как. Всё, можешь поливать.
Луси вытащила деревянную пробку из бутылки и плеснула на ранку, приоткрытую ножом. Аяне показалось, что звёзды, которые она так часто видела в глубине зрачков Конды, искристо посыпались из её собственных глаз.
– О-ох... – пробормотала она, стискивая зубы. – Как же его пьют? Он же, наверное, как горючка Солы!
– Я не пробовала, – сказала Луси, пожимая плечами. – Я пила только вино. Один раз, когда мы оплакивали кирью Гелиэр.
– Офф.. – поёжилась Аяна. – Не напоминай. У нас свадебный праздник – действительно праздник. Как сегодня, с девочками, только ещё с танцами и мёдом. У нас можно пить мёд, если тебе есть шестнадцать. Он очень слабый. Луси, тебе нельзя пить, пока ты носишь дитя.
– Но... Сестра пила...
– Наш гватре говорит, что дитя может родиться увечным, а ему можно верить. Он хорошо разбирается... во внутреннем мире человека.
– Как это?
– Ну, он много учился для этого, – сказала Аяна, с лёгким содроганием вспоминая, как именно учились арем Дэн с Солой и другими, и как это назвал Конда. – Я иногда думаю, как люди открыли свойства трав? Неужели они, как Кимат, таскали всё в рот? И записывали потом... "От трёх ложек такой-то травы на чашку кипятка я почувствовал, как ритм моего сердца учащается..." Это немыслимо. И всё же интересно, – задумчиво сказала она. – Какой он на вкус?
Она плеснула немного рума в пустую чашку из-под ачте и одним махом выпила.
Огонь, жидкий огонь опалил её рот и глотку, и, выжигая всё на своём пути, опустился в желудок, будто она проглотила раскалённую наковальню. Она вскочила и с вытаращенными глазами замахала ладонью, пытаясь хоть как-то унять ожог, равный, наверное, ожогу от тысячи тысяч по, поджаренных в пламени, изрыгаемом сотнями драконов.
– Гватре! – закричал Арчелл, ногой распахивая дверь.
Аяна повернулась, пытаясь отдышаться, стряхивая жгучие слёзы, утирая мокрый нос, поворачиваясь к расплывчатому тёмному пятну в проёме двери. Луси ахнула, скрипнув кроватью, обегая Аяну.
– Кира, скорее...
Арчелл с усилием втащил в комнату человека в плаще, от которого несло так, что Аяна отшатнулась.
– Луси, свет! Свечи в шкафчике! О... это девушка?! Клади на пол... Дай, помогу... Осторожно. Снимай... Да, давай сюда. Луси, ещё неси... Арчелл, плащ – во дворик!
Женщина лежала на полу, и корсаж платья был пропитан тёмной кровью.
– Меня... порезали, – хрипло сказала она, тяжело дыша и прижимая рукой рану. – Ножом.
– Я нашёл её у порта, кира, – сказал Арчелл, который стоял, вцепившись в волосы, бледный, с окровавленными руками. – Я растерялся... могу отвезти обратно...
– Ты одурел? – вскочила Аяна. – Луси, неси нож... Ножницы.
– Нет... – простонала женщина. – Только не платье... У меня больше нет...
– Режь, – сказала Аяна, глядя в глаза Луси, и та резанула корсаж по шнуровке спереди, и дальше, к подолу.
– Рум на тряпку, – сказала Аяна. – Быстро. Дай.
– У меня больше нет платьев, – прохрипела женщина. – Больно... Как больно! Я умираю...
– Ты не умираешь, – сказала Аяна, дрожащей рукой протирая её бок и разглядывая рану. – Тебе очень повезло. Твоё плотное платье остановило нож, и то, что ты упитанная. Это заживёт. Насколько я вижу сейчас, это длинный и глубокий порез, и ничего не задето. Тебе невероятно повезло, потому что я бы не смогла помочь тебе, будь это... глубже. Как тебя зовут?
– Вараделта, – прошептала женщина.
– Вараделта, это надо зашить. Тебе придётся потерпеть.
Она резко вскинула голову, потому что воспоминания развернулись перед ней задниками театра крейта. Верделл спит, и она с содроганием сводит края его пореза ниткой из рубашки Конды. Вот она размешивает каплю в чашке из опалового стекла, и Кимат обмякает, разрывая её сердце на части, и она кладёт его в короб от доло. Флакон. Она кинула его... Мешок. Нет. Мешок она перебирала...
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Она кинулась наверх, вытряхивая большую сумку на кровать. Вот он. Голубоватый флакон с плотно притёртой пробкой.
Руки задрожали. Она помнила лицо Конды... Но внизу не Конда. Там Вараделта, которая стонет от боли, и она не боится темноты. Может быть, перед ней не открывается та бездна... Она откроется перед ней, если ничего не сделать, потому что порез глубокий, и тёмная кровь медленно вытекает на тёмные доски пола, пока она стоит тут в темноте в этих клятых метаниях, как кирья, которая решает, поднять ей её чёртовы густые ресницы, взглянув на юного кира, или остаться безгрешной.
Она схватила вышивку и выдернула иголку с ниткой седы из холста.
– Стакан. Давай воду. Чёрт, сколько там...
Она судорожно вспоминала, как разводить. Вараделта не худая... Чёрт. Гамте.
– Ладно. Мне хватит получаса, – сказала она, капая в воду слегка загустевшее снадобье. – Ещё воду. Вылей половину. Арчелл, сядь в углу. Ты женской груди не видел? Прекрати. Долей это. Давайте свет. Вараделта, это надо выпить.
– Аяна, у тебя руки трясутся.
– Я знаю, знаю, – стуча зубами, пробормотала Аяна. – Вытирай это. Вот это надо окунуть в рум. Целиком. Дай. Лей.
– Ты моешь руки... Румом?.. – прошептала Вараделта, закрывая глаза.
Свет трепетал над разрезанной тканью платья, вымокшей в тёмной крови. Руки дрожали так, что игла чуть не вылетала из пальцев, и Луси, поставив свечу в кружке, зажимая рот, выбежала во дворик.
– Арчелл, вытирай. Что же это за нож был...
– Она... Она проснётся? – спросил бледный Арчелл. – Это...
– Это та штука, которой пытали твоего кира, – сказала Аяна, усилием воли заставляя руку не трястись. – Надеюсь, я не слишком много накапала... Оно загустело. Сола сказала, будет храниться лет пять...
– А эти нитки... они так и останутся внутри?
– Я оставлю сверху конец. Это... скользящий шов, – сказала Аяна, с подступающей дурнотой вспоминая олем Ораи и её уроки вышивания. – Кожу... сшивают отдельно.
– Как ты...
– Тётке помогала... Погоди, мне дурно. Открой окно. Открой, иначе я сомлею, – пробормотала Аяна, чувствуя, как немеют губы. – Дай ножницы. Вытирай...
Вараделта лежала, бледная, у очага под покрывалом новой кровати Луси, и её грудь равномерно поднималась и опадала.
– Всё, – сказала Аяна, садясь на стул. – Надеюсь, рума было достаточно... У меня воспалена рука.
– Зачем ты мыла руки румом? – тихо спросила очень бледная Луси, глядя, как Арчелл собирает в корзину окровавленную одежду Вараделты. – Это ваш обычай?
– У арем Дэна во дворе есть древняя книга, вернее, один из списков со списков с неё. С одной из тех, что были в хранилище и сгорели в пожаре. Там написано, что воспаление передаётся через немытые руки, землю и гниль. Это невидимая грязь, которая липнет к ранам, но её можно смыть мылом или горючкой, которую гонят во дворе олем Нети. Что-то вроде вашей... скверны. Она садится на повреждённую кожу и открытые раны, даже те, которые внутри... После родов. Она побеждается горячей кровью, поэтому раны опухают и пекут, и поднимается жар, но если организм слаб, то она побеждает. Ваш гватре не помыл руки, когда принимал роды у моей подруги... Всё обошлось. Но так нельзя.
– Родильная горячка, – сказала Луси. – После родов поднимается жар, и женщина умирает... Это оно?
– Да. Почему у вас не следуют завету добра? Прямо же сказано – мой руки! Почему?! Это же древние заветы! Насколько я понимаю, они были ещё до пришествия дракона!
– Кира, там кир Кимат спит, – сказал Арчелл, замывая пятна крови на полу.
– Пойдём-ка спать, Луси, – чувствуя, как неожиданно плотная, холодная волна усталости накрывает её с головой. – Я вымотана. И тебе надо больше спать. Арчелл, тебе придётся сидеть с нашей раненой. Разбуди меня через три часа, я сменю тебя.
