— Загрустила моя подружка: уезжать не хочется. Привыкла — работа, друзья, а ничего не поделаешь… Чем-то наш брат, партработник, похож на солдата: куда команда, туда и едешь… Я ведь, сказать, в настоящем городе жил только тогда, когда в сельхозинституте учился. А то все район да район. Агроном, секретарь райкома комсомола. Директор совхоза, потом здесь — в Загорове. И тоже признаюсь — жалко…
Широкогрудый, в майке-сетке, открывающей незагорелые, хорошо развитые мускулистые плечи и руки, он сейчас больше, чем когда-либо, похож на парня, умеющего покрутить на турнике «солнышко» и поиграть гирями; прикидываю — по минимальному подсчету, — когда он успел набрать такой солидный трудовой стаж, и впервые спрашиваю, сколько ж все-таки ему лет?
— Несолидно выгляжу? — смеется Иван Константинович. — Такой уж у меня невезучий, мальчишеский вид! Жена на два года моложе, и то постарше вроде, да? Лет мне уже немало — тридцать один. Это еще в плечах теперь раздался будто. А то вообще — был! До конфуза доходило! Приехал сюда на пленум. Со вторым секретарем обкома. Охарактеризовал он меня, так сказать, говорит, что обком рекомендует товарища первым секретарем райкома. Я, как положено, поднялся, встал — для обозрения. И слышу — смешки. И тут же эдакий удивленный бас: «Вот этот — пацан?» Ну, пленум и грохнул! Я, конечно, тоже — со всеми. А сам приметил: мужик такой, под «бокс» подстрижен, при галстучке. Ну, думаю, я тебе этого пацана при первом удобном случае — припомню!
Рассказывая, Голованов сосредоточенно вынимает из горлышка бутылки пробку, черные глаза его блестят.
— И как — припомнили? — посмеиваюсь я.
— А то! — задиристо кивает он, заодно закидывая назад непокорную упавшую «а лоб прядь. — Выяснил: механик автохозяйства. Три года как управляющим «Сельхозтехники» вкалывает. Толковый дядька!..
Пробуем отличный охлажденный «Рислинг», вяжущий зубы и гортань терпковатой свежестью, закусываем его не конфетами, а тут же, с ближней ветки сорванным анисом. С искренней похвалой отзываюсь о саде — здорово это, прямо с крыльца сойти под его зеленый навес, в его тишину, целомудренный покой, — Иван Константинович качает головой.
— Не моя заслуга. Дом этот передается по преемственности, так сказать. Первые яблони посадил еще… — Он называет фамилию товарища, занимающего сейчас ответственный пост в Центральном Комитете партии, гордости загоровцев. — Другие продолжали. Один я только ни кола не добавил!.. Осенью шланг размотаю — полить, воду включу, а уж закрывать Маше, жене, приходится… Ни на минуту не забываю про обещание Голованова рассказать какую-то историю, — ради чего вообще-то и пришел сюда. Вряд ли забыл о своем обещании и Голованов, но он явно колеблется, оттягивает; выжидаю удобный случай, чтобы напомнить, когда он, в своей обычной манере, безо всякого перехода говорит:
— Да, так вот еще какая штуковина… Хотя поначалу касаться ее я не собирался. А нынче — подумал: может, вам и это полезно знать? Так что, нате — почитайте.
Недоумевая и чуть разочарованно принимаю картонную папку для бумаг — ту самую, что Голованов при мне достал из сейфа и принес сюда; примечательного в ней только то, что она не новая, надорвана на сгибе.
Внутри — стопка каких-то писем; верхнее, на тетрадной странице в косую линейку, написано старательным ученическим почерком — таким первоклашки выводят первые, самые трудные фразы: «Луша моет куклу», «Мама моет Лушу». Мелькает догадка: письма ребятишек Орлову. Но тогда почему они хранились в сейфе у секретаря райкома? «Дорогие товарищи! Довожу до вашего сведения…» — ученические, тоненькие от усердия буквы нелепо, противоестественно складываются во взрослые казенные слова.
— Читайте, читайте, — советует Голованов, отвечая на мой недоуменный взгляд.
До сведения безымянных дорогих товарищей доводится, что директор детского дома Орлов С. Н., пользуясь расположением директора торга, незаконно, без нарядов покупает плановые фондовые стройматериалы, грубо нарушает финансовую дисциплину. И — подпись: «Зоркий».
Все становится понятным: анонимка; о подобных же кляузах на Сергея Николаевича упоминала Софья Маркеловна, Козин, кто-то еще. Непонятно только, зачем Голованов хранит всю эту ерунду и дал ее мне?
— Читайте, читайте, — настойчиво повторяет он.
Безо всякого уже интереса просматриваю второе письмо, написанное все тем же неустойчивым детским почерком — о том, что Орлов, вопреки желанию коллектива, держит на должности музыкального воспитателя чуждый элемент — дочь классового врага; пробегаю третье, пятое, десятое — Орлов груб с подчиненными, Орлов использует служебную машину в личных целях и так далее, все в таком же духе. Меняются только почерки — иные письма написаны печатными раскоряченными буквами, другие — с немыслимым наклоном влево, как почти никто не пишет; мелькают, меняются подписи — «Очевидец», «Верный» и даже «Совесть народа». Как впрочем, меняется, по мере чтения, и мое брезгливо недоуменное отношение к этой аккуратно подобранной стряпне — на возмущенное, негодующее, с трудом удерживаемое. Будто на твоих глазах хулиганы оскорбляют прекрасного, хорошо знакомого человека, методично выплескивая на него ковши зловонной грязи, а ты безучастно стоишь в стороне. Захлопываю папку с ощущением, что из нее сейчас потечет что-то вонючее, ловлю себя на внятном желании тщательно, с мылом вымыть руки.
— Фу, мерзость! Так его прямо травили, терроризировали!
— Ну, до террора не доходило, — невозмутимо отвечает Голованов и, не дотрагиваясь, взглядом показывает на папку. — Те из них, что приходили в адрес райкома, мы вообще не рассматривали. Хотя по тем, что посылались в область, в Москву, выезжали, случалось, и комиссии… Любопытно другое — как сам Орлов к этой чертовщине относился. Полностью — в своем характере.
— Как же?
Иван Константинович трет крутой подбородок, черные глаза его — следуя за воспоминаниями — добреют.
— Года три назад… да, три года назад, решили его забрать в облоно — заведовать сектором детских домов. Как водится, запросили наше согласие. Мы тут посоветовались и решили не возражать. Хотя и — скрепя сердце. Понимали, что он, со своим опытом, вполне мог бы работать не только в облоно, но и в министерстве… Пригласил я его на переговоры, — поблагодарил и отказался. Мягко, деликатно и наотрез. «Нет, говорит, Иван Константиныч, — уже не потяну. Объем больше, постоянные командировки, а здоровье — извините меня — не то стало… Ну, и по совести, не кривя душой: жалко, не смог бы». И смущенно, с улыбкой: «Так что, если я надоел тут всем, потерпите немного — скоро на пенсию…» Что вы, говорю, Сергей Николаич! Да мы рады, что вы отказываетесь. Работайте на здоровье!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
