Утром мы сходили с Савиными на кладбище — они возвращаются тем же дневным автобусом, что и я. Причем, к моему удовольствию, их сынишка Олег шел со мной: это ни с чем не сравнимое ощущение — держать в своей руке узкую доверчивую руку маленького человека. Он сразу узнал на обелиске фотографию Орлова, звонко и радостно объявив:
— Деда!..
Пока мы стояли у серебристой ограды с нелепо и любовно выкрашенными красной краской ромбами, мальчонка бегал, пытаясь поймать желтую бабочку; потом — округлив от восторга и страха глаза — подкрадывался к козе, мирно пощипывающей жирную кладбищенскую траву, и всякий раз отскакивал, когда она взмахивала рогами; потом — притомившись, пораженный какой-то непривычно мелькнувшей мыслью — удивленно и требовательно спросил:
— Пап, а зачем столько умирают?
Что ответить? Что больше все-таки рождаются, нежели умирают, что все это — и есть вечный круговорот жизни, прекрасней и неумолимой! Вырастет — сам поймет…
— Они давно умерли, — нашелся Михаил Савин. — Они — старенькие.
— А деда тоже стареньким был? — немедленно уточнил Олег.
Мы, взрослые, молча переглядываемся — не находя однозначного ответа. Да, для него, для Олежки, — старенький, очень старенький! Для Люды и Михаила Савиных — не старый, а старший, как всегда старшим бывает и остается для детей отец. Для меня и для Вас, мой друг, — просто ровесник, человек тех лет, которые означают зрелость, опыт и душевную ясность. Да разве ж мы старые! Мы в самой силе, в самом расцвете, и только по досадной случайности хвори настигают нас, укладывают на больничные койки, а то и — хуже того — поднимают стволы винтовок для прощальных залпов, распирают скорбью хромированные горла оркестров. Мы идем по жизни — молодыми. Мы вершим ее, жизнь, вместе с детьми своими — молодые. Мы уходим из нее — не дописав последней ноты, не допахав борозды, не доточив детали — молодыми. Причем, будем честными, раньше уходят лучшие из нас: меньше других оберегавшие свои нервы и сердца, — больше других оставившие людям. Как тот же Сергей Николаевич Орлов. Уходят, навсегда оставаясь с нами, ибо — как очень верно сказал вчера Голованов, такие, как Уразов — мертвы при жизни, Орловы живут и после смерти.
Так давайте же, друг мой — друзья мои, будем внимательны друг к другу уже сейчас. Давайте так сомкнем плечи, локоть к локтю, чтобы никакие Уразовы не могли втиснуться в наш ряд. Давайте говорить человеку заслуженные им слова благодарности и уважения — с глазу на глаз, с трибун собраний, с газетного листа, — а не на гражданской панихиде. Будем дарить цветы, неся их в дом, а не на могилу.
…Ясно и высоко — как и в небе — на душе. И еще — немного горьковато. Не той пронзительной горечью, какой отдает хина, а той, которой свежо и чисто пахнет здесь, у серебристой ограды, голенастый молодой полынок…
г. Пенза
1972—1973 гг.
Рассказы
Обыкновенное чудо
В городе что за весна! Сгребли дворники снег, лед скололи, асфальт очистился, и все — за машиной, глядишь, пыль клубится. Хоть еще холодно и деревья стоят голые, с черными ломкими ветвями. Так, не разбери пойми что — осень это или весна.
В деревне другое. Здесь каждый весенний день — как на ладошке: все видно, что нынче нового прибавилось. Кругом еще грязь — ноги в сапогах из нее не вытащишь, а уже обозначилась на теплой стороне тропка — узкая, пружинистая, с каждым днем плотнеющая. Потом, смотришь, на той же на теплой стороне первая травка брызнула — у забора, у завалинки, где снег пораньше сошел; сначала немощная, бледная, день-два — и зазеленела, осмелела и прямо в грязь пошла.
Дальше — больше. Деревья все будто пустые-пустые, а однажды утром приглядишься — вокруг ветел словно зеленый дымок. Подойдешь — полно тебе, голое дерево, ничего еще на нем нет. Отойдешь подальше — опять дымок зеленый. Засмеешься с чего-то, прижмешься горячей щекой к прохладной шершавой коре, и — верь не верь — слышно, как по стволу, внутри, с легким потрескиванием поднимается от корней густой горький сок!.. На следующий день на зорьке выйдешь, а на ветках вместо зеленого дымка — листочки, махонькие, яркие, липкой смолкой смазанные. Чудо получилось.
Еще неделю назад Манюшка Филатова бегала по селу эдакой неприметной пигалицей — в подшитых валенках, в куцем пальтишке, из-под шали один только курносый конопатый нос видать было. На вечерки с осени уже ходила, так на нее и внимания никто не обращал; около взрослых девчат и ребят всегда такие маломерки крутятся: гнать их не гонят, но и всерьез никто не принимает. Федя Орлов, тракторист, так тот на Манюшку просто как на пустое место смотрел — мимо, словно ее и вовсе не существует. Да и сама Манюшка к себе так же относилась. А тут увидала эти листочки, смолкой перемазанные, вдохнула их тягучий, сладкий запах — и бегом домой, словно час свой почувствовала. Правда, что чудо. Утром вышла — листочки эти чуть видно было, только проклюнулись. А с фермы возвращалась — вон как раззеленились! Родной улицы не узнаешь — нарядная, новая будто.
Рывком открытая дверь взвизгнула, мать, постукивая ухватом в печи, вздрогнула.
— Фу-ты, чтоб тебе! — несердито ругнулась она. — Ай гонится за тобой кто? Мойся — да ужинать.
— Не, мам! — замотала головой Манюшка. — На ферме ела, тете Насте Клавка блины из дому приносила. Мы их — с молоком!
Бросив на сундук ватник, она потрясла поочередно ногами, скинув у порога кирзовые сапоги, и в белых шерстяных носках пробежала в горницу.
— Опять кое-как? С утра ведь не евши! — крикнула мать вдогонку, но Манюшка уже не слушала. Она торопливо, словно и вправду куда опаздывала, сняла заштопанную на локтях кофтенку, юбку, выскочила на кухню к умывальнику.
— Крючок хоть на дверь накинь, — нахмурилась мать. — Ан войдет кто.
— Кто войдет! — беспечно отмахнулась Манюшка и звонко ойкнула от студеной воды.
Мать понесла корове пойло, Манюшка проворно достала из комода шуршащий целлофановый пакет с капроновыми чулками, ловко, хотя и впервые в жизни, натянула их, с удовольствием поглаживая, провела рукой от щиколотки до маленькой круглой коленки, любуясь золотистым отливом капрона. Сноха, братушкина жена, подарила. И еще одну вещь подарила. Так же проворно, чуточку даже воровато, прислушиваясь, не вернулась ли мать, вынула шелковую комбинацию. Мягко, почти неощутимо легли бретельки на плечи, голубой холодок ткани скользнул по телу, закачался подол прозрачным кружевцем.
«Надо же, такую красотищу под одежкой прячут, и не увидит никто!» — пожалела Манюшка.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
