Обычно энергичный, резковатый, голос Ивана Константиновича звучит в этот раз мягко, как бы отсвечивая теплотой, гордостью; вряд ли замечая, он кидает в банку окурок сигареты и прижигает следующую.
— Потом, под конец, я его и спрашиваю: Сергей Николаич, кто, по-вашему, эти людишки, что доносы строчат? Видели бы вы, как он сразу изменился! Стал… — Отыскивая подходящее слово, Голованов нетерпеливо пощелкивает пальцами левой, незанятой руки: стал официальным, что ли, эдаким, знаете, — ледяным. «А вот это меня, говорит, товарищ секретарь, совершенно не касается. Я могу скверно работать, могу ошибаться, но, смею вас уверить, жуликом быть не могу». И шею, вижу, потер… Понимаю, что он прав, успокаиваю, а сам свое гну: очень уж хотелось сволоту эту накрыть! Кто, спрашиваю, Сергей Николаич, мог — из воспитателей, например? Глянул, как на чумного: «Никто не мог». Из ваших технических работников? — спрашиваю. «Нет, конечно. У нас нормальные деловые отношения». Тогда, мол, кто-то из ребятишек, может, — под диктовку? «Исключено…» Проводил я его до дверей, на прощанье говорю: давайте про наш разговор забудем. Работайте спокойно и помните, что у вас всегда есть защита — райком. «Я, говорит, об этом никогда не забывал. По крайней мере — с сорокового года: когда стал коммунистом». Словно уши мне надрал: по партстажу-то я ему чуть не внуком прихожусь!
Голованов смеется, бело-розовые мальчишеские зубы его сверкают.
— Ну, мужик!.. Приятно, конечно, что он даже до подозрения не унизился. Но ведь не святой же дух пишет! А надо вам сказать, что я к тому времени кое-какие меры уже предпринимал. Показывал это собрание сочинений в нашей милиции — без толку: говорят, нет у них специалистов по почеркам, графологов. Не поленился — свез как-то в комитет госбезопасности, — там повертели-повертели, и тоже ни с чем вернули. Многие письма, говорят, старые, писали их, конечно, ребятишки, — так они теперь, наверно, бреются давно. Отшутились и спрашивают: товарищ Голованов, а что ты с этими писульками носишься? Хороший он мужик — Орлов твой? Великолепный, отвечаю, редкостный! Ну тогда, — говорят, — порви ты их к чертям собачьим и в мусорную корзину!..
Я улыбаюсь: очень уж разновидовое сочетание «к чертям собачьим» принадлежит, конечно, самому рассказчику, а не товарищам из КГБ, хотя целиком разделяю их совет.
— Иван Константиныч, а в самом деле: для чего вы хранили эту папку?
— Ну, во-первых, получил я ее в наследство — от своего предшественника, — объясняет Голованов. — Ты, дескать, еще молодой, подивись, на что человек способен. И в космос взлететь может, и дерьмом своего ближнего мазать. Не пойму только, почему и тех, и других называем одинаково — «люди». Во-вторых — как наказ получил. «Жалею, говорит, что не узнал этих… сочинителей. Своими бы руками придавил! Может, тебе повезет».
— Но и вы же не узнали, — свожу я на нет приведенные доводы.
— Почему же не узнали? — спрашивает Голованов и не просто спокойно — вызывающе спокойно отвечает: — Узнали.
— Как узнали?!
— Обыкновенно. — Иван Константинович усмехается моему — не вопросу — изумленному возгласу. — Рано или поздно жизнь все по своим местам расставляет. А конкретно — так было…
На следующий день после похорон Орлова Голованов пришел на работу, как обычно, раньше своей секретарши. Он любил эти тихие утренние часы, когда только что протертые полы еще влажны, длинный коридор пуст и лишь в конце его, в комнате-бытовке, шумно отжимает мокрые тряпки суровая Варвара Петровна, — в тишине, в безлюдии легко определялось, что не сделано вчера, четко планировалось предстоящее.
Оказалось, что в приемной уже ожидал первый незваный посетитель.
Краснощекий, в надраенных до блеска сапогах и в рюмочку затянутый солдат без погон вскочил, как подкинутый; демобилизованный — успел подумать Голованов.
— Здраю-желаю, товарищ секретарь райкома!
— Здравствуйте, — Голованов невольно начал улыбаться. — Вы ко мне?
— Так точно, товарищ секретарь райкома!
— Прошу, — Голованов распахнул тяжелую, сбитую дерматитом дверь, прошел — для пущей важности, для парада, так сказать, за свой стол, и, когда поднял глаза, солдат стоял перед ним по стойке «смирно», чуть на отлете держа руку с зажатой в ней пилоткой. Голованов не сомневался: парень только что демобилизовался, недавно вступил в партию, вероятней всего — кандидат в члены партии, явился доложиться в райком. Хорошо, если б оказался трактористом или шофером. Момент у солдата, конечно, ответственный и по-своему торжественный — вон как волнуется.
— Товарищ секретарь райкома! — звонко и напряженно, в третий раз начал он чеканить.
— Вольно! — строго скомандовал Голованов и рассмеялся. — Вот что, солдат. Ты не в штабе. То, что я секретарь райкома — точно. А звать меня — Иван Константиныч. Так что садись и выкладывай — с чем пришел.
Солдат послушно сел, неожиданно и как-то растерянно попросил разрешения выпить воды, — сначала усмешливо подумав, что парень, похоже, с похмелья, и машинально проследив, как тот припал к стакану, два-три раза двинув нежным, почти ребячьим кадыком, Голованов почувствовал, что солдат волнуется не потому, что сидит здесь и лицезреет первого секретаря райкома…
— Вчера я был на похоронах Орлова Сергей Николаича, — облизнув пухлые губы, сказал тот.
— Ну и что? — помогая, спросил Голованов. — Я тоже был. Ничего с этим, парень, не поделаешь.
— А то, что я десять лет клеветал на него! — бледнея, выпалил солдат; его короткий рыжеватый ершик, оттененный хлынувшей по лбу меловой белизной, стал на секунду огненным. — С первого класса — как научился писать!
— Что, что?! — ахнул Голованов.
— В глаза его ни разу не видел! — быстро, с надрывом говорил солдат. — А вчера услышал — что про него люди говорят… Ордена его, залп, толпа! И все понял! Чуть утра дождался!.. К вам сюда…
Что-то не дослушав, Голованов щелкнул замком сейфа, бросил на стол картонную, протертую на сгибе папку для бумаг.
— Твое?
Солдат вскочил, замотал, перекидывая страницы, головой.
— Это не я и это не я — это Мишка, старший брат! Сначала его заставляли. Потом я в школу пошел — он не стал. Пускай, говорит, Владька пишет. С меня хватит! Как уехал учиться — так с нами больше и не жил. — Круглое свежее лицо солдата загорелось, запылали даже его уши. — А вот это — я! И эти — я… А тут еще кто-то. Опять мое. Я уж в десятом учился — он заставлял! «Я, говорит, государственные интересы отстаиваю, а ты еще — щенок зеленый!» А я соображал уже: почему не подписываешься? Ругался: «Слопают сразу, — как вон мать когда-то опозорили, выгнали. Жизни не знаешь!» Я бы не стал — мать велела. «Владик, слушайся папу». А он…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
