интересовался его работами. Хотя тетя Анна далеко не сразу на это согласилась.
Я говорила себе, что покончила с выдумками Анны, но одну загадку я так и не могла разгадать, а именно – почему? Неужели ответ все это время был у нас под носом?
Вернувшись в машину, проверяю часы работы университетской библиотеки. В архив и зал особых коллекций пускают только по записи. Значит, не сегодня, – иду на премьеру «Скрипача на крыше» с Кэти, это ее последняя постановка здесь, перед отъездом в Нью-Йоркский университет.
Звоню Эвану в Чино.
– А-а-а-а-а! – завывает он, услышав мои новости.
Мы так старались и искали, но кое-что все-таки упустили.
28
4 августа, 2008
Когда я предстаю перед молодой сдержанной библиотекаршей и прошу получить доступ к документам Генри Уоллеса, она спрашивает, студентка ли я. Я говорю, что нет, я его родственница. Этот ответ ее устраивает.
Зал оказывается не таким впечатляющим, как я представляла; я ожидала увидеть нечто вроде большого читального зала Нью-Йоркской публичной библиотеки, которую упомянула Анна. Но вместо золотых настольных ламп и длинных блестящих столов я вижу самые обыкновенные лампы дневного света и ковролин.
Библиотекарша выдает мне номер коллекции документов Уоллеса, она хранится на стеллаже от пола до потолка в глубине комнаты. Девушка сдвигает его за тяжелую ручку, чтобы мы могли пройти между полками, и проводит пальцем вдоль самой верхней.
– Вот здесь, – говорит она, указывая, где начинается и кончается коллекция.
Я немного огорчаюсь – она намного меньше, чем я рассчитывала. Какие-то бумаги были сложены в папки, какие-то – в три серые архивные коробки, поставленные друг на друга и подписанные: Уоллес, Генри Х., 3 октября 1908 – 17 июля 1961. Я спрашиваю библиотекаршу, когда они получили этот архив. После некоторых громких кликов по клавиатуре она сообщает: 13 октября 1964 года.
– Оставлю вас, – говорит она, натянуто улыбаясь. – Напоминаю, что сегодня библиотека работает до полудня и материалы выносить из зала строго запрещается.
Когда она поворачивается ко мне спиной, я показываю ей язык.
Оставшись в одиночестве, вытаскиваю все с полки и раскладываю материалы на столе. Начинаю с изучения папок. В зале полная тишина, и каждое переворачивание страницы кажется невыносимо громким. Документы хорошо сохранились, намного лучше, чем дневники. Только тонкий слой пыли на верхней коробке показывает, что к ним уже давно не притрагивались.
Большей частью в коробках лежали бумаги нестандартной формы, в основном исписанные тем же почерком, что и письма тете Элси. Заметки к лекциям, наброски статей, напоминалки, вырезки из газет. Может, надо перебирать все это в перчатках? Очевидно, все это когда-то было для кого-то очень важным. Если честно, я вообще не представляю, что ищу.
Во второй коробке лежали фотографии, буклеты, открытки. Дядя Генри (с моноклем!) выглядел весьма презентабельно, хоть и довольно нелепо на фоне остальных преподавателей исторического факультета Кинского педагогического университета на фото 1952 года. Старинные открытки в пергаментных конвертах. Пара брошюр со студенческих конференций, в том числе Второй международной конференции преподавателей европейской истории.
В третьей – последней – коробке еще документы, толстая стандартная тетрадь для сочинений и стопка каких-то официальных писем, отправленных Государственным департаментом, Информационным агентством США и Белым домом. Открываю последний конверт и обнаруживаю набранное на машинке письмо от президента Дуайта Д. Эйзенхауэра; президент благодарит профессора Уоллеса за ценный вклад в развитие государства в тяжкие времена.
Письмо под ними, на самом дне коробки, подписано всего одним словом: «Генри». Я тут же узнаю почерк: витиеватый, паучий, знакомый курсив – только на английском. Трясущимися руками поворачиваю конверт. Он не вскрывался.
С сердцем, бьющимся где-то в горле, я вскрываю конверт указательным пальцем. Старый высохший клей тут же поддается. Осторожно извлекаю письмо из бумажного конверта.
13 ноября, 1964
Любимый!
Во-первых, не буду скрывать, я пыталась написать это письмо тысячу раз, еще за много лет до того, как познакомилась с доктором Дугласом Нидхэмом. Доктор считает, что это первый и самый главный шаг на моем новом жизненном пути – на пути исцеления.
Я могу сказать без всяких оговорок, что ты был прекрасным и добрым мужем. Все 28 лет, пусть не каждый день был счастливым, но я благодарна за каждый до последнего. Ты был честен и держал слово, это, как показала моя долгая жизнь, уже больше, чем можно сказать о многих других.
Большинство твоих знакомых скажут, что научная работа – твое главное наследие. Ты действительно посвятил большую часть жизни изучению моей родины, ты хотел понять настоящее посредством изучения прошлого.
Но я знаю, чему ты посвятил жизнь на самом деле – любви ко мне, почитанию и защите. Я была твоей любимой, твоей потерянной Анастасией. И я хотела, чтобы так было.
Теперь, конечно, уже слишком поздно. Тебе не прочитать это письмо. Я уже много, много лет не возлагала надежд на божественное провидение, однако надеюсь всем сердцем, что, где бы твоя душа ни находилась, она услышит эти слова. Ты заслуживаешь знать правду:
Я Анна Васильевна Ростова, единственный ребенок графа Василия Васильевича Ростова из Санкт-Петербурга. Моя мать умерла при родах, меня воспитал отец, любящий и заботливый родитель, который считал мое интеллектуальное развитие своим высшим призванием и ответственностью.
Ты знаешь мою историю – частично.
Папа был полковником русской армии, ранен в 1905 году на Русско-японской войне. Уйдя в отставку, он посвятил остаток жизни изучению истории и литературы и вскоре стал директором престижного женского училища, которое располагалось прямо перед въездными воротами в Царское Село. Там я окончила училище, хотя мое настоящее обучение только начиналось.
Мы жили в тени Царского Села, в доме, который точно был больше, чем требовалось вдовцу-книголюбу и его скромной, но любознательной дочери. Девушки в училище меня сторонились как дочки директора, но я была не против. Моим ближайшим другом был юноша, Илья Иванович, сын нашей прислуги, Ксении. С самого юного возраста Илья часто приходил с матерью на работу, его отец был алкоголиком и иногда пропадал где-то неделями. Пока мы были детьми, я научила его читать, однако он научил меня гораздо большему. Увлеченный политикой, он был страстным сторонником изменений в России, о чем мы иногда спорили; как я могла не чувствовать, что его отторжение аристократии было отторжением меня, всех трудов и жертв моего отца? Илья был убит в Первой мировой.
Папа настоял, чтобы я также выучила иностранные языки – французский, английский и немецкий. Мы садились у теплого самовара, и папа читал мне книги на языке этих стран. Когда
