тяжело поник. – Ах, – произнёс он.
Я подняла вырезку и, спотыкаясь, побежала на сцену. Маэстро бросился за мной, позади него нёсся встревоженный мистер Уортингтон.
– Оливия, позволь мне объяснить…
Я бросила ему в лицо некролог.
– Как это произошло? Как она умерла?
Маэстро вздрогнул. Очень хорошо. Пусть дрожит. Пусть хоть в кому впадёт, мне всё равно. Это не изменит того факта, что мама умерла – умерла, умерла! – а я узнаю об этом совершенно случайно.
– Автомобильная катастрофа, – просто произнёс Маэстро. – Мне сообщили… – Он откашлялся. – Оливия, это случилось быстро, она не мучилась. Мне рассказала об этом мать Кары – помнишь бабушку?
Ещё бы не помнить. Ей никогда не нравился Маэстро, и думаю, что меня она тоже никогда не любила – мы с ним очень похожи.
– Она позвонила мне – так я и узнал.
– Мне безразлично, как ты узнал. Почему ты мне ничего не сказал?!
Маэстро всплеснул руками.
– Оливия, ты разбудишь бабушку.
– Перестань. Как будто тебе есть до неё дело.
– Конечно, мне…
– Почему ты не сказал мне?! Ты лгал. Были поминки. Она была здесь, в этом городе, в церкви. Ты скрыл от меня правду. Вы все скрыли!
Голова шла кругом. Видимо, все были в курсе: музыканты, Ричард Эшли, может быть даже супруги Барски. Наверняка все об этом знали.
– Скрыли, – пробормотал мистер Уортингтон, мечась за спиной Маэстро. – Скрыли.
– Оливия, ты бы не захотела идти туда.
– Откуда ты знаешь? Ты вообще ничего обо мне не знаешь.
– Она была не похожа на себя, Оливия. Вся изуродованная.
Я попыталась это представить. Я ведь художник, а художник должен изучать даже страшное – особенно страшное, – чтобы отражать правду.
– Оливия, как я мог тебе сказать? – Тонкий голос Маэстро дрожал. – После всего, что на нас свалилось, как я мог сказать дочери, что её мать умерла, что она снова потеряла её?! Сначала из-за меня, а потом по воле судьбы.
Маэстро потянулся ко мне. Игорь встал на задние лапы и упёрся передними мне в ноги. Я оттолкнула обоих и посмотрела Маэстро в глаза – чёрные, влажные, жалкие, с покрасневшими веками.
– Жаль, что вместо неё в той машине не оказался ты, – прошептала я.
Он кивнул и внезапно стал похож на дряхлого старика:
– Иногда я тоже так думаю.
Потом раздался ужасный треск. Мистер Уортингтон застонал и, вытянув руки вперёд, бросился через сцену.
К тени, держащей куклу.
Игорь впился когтями мне в ногу. «Кукла, Оливия!»
Кукла Таби Уортингтон.
Но было поздно, потому что тень уже открывала тёмную зловещую дыру под знаком выхода, расстёгивала её паучьими конечностями, как полог палатки. Внутри я увидела копошащиеся силуэты – синие, красные, чёрные. Тень проскользнула в дыру, унося с собой куклу…
…и исчезла в Лимбе.
Мистер Уортингтон издал истошный крик.
Я даже не взглянула на него. Не обращала я внимания и на Маэстро, который застыл, как статуя, глядя на меня. Он ничего не заметил. Он шептал моё имя. Я игнорировала даже Игоря, пока вдруг не оказалась в своей комнате, куда пришла как робот, и не стала рисовать разбитые автомобили и исковерканные лица в новом альбоме с надписью от Генри на внутренней стороне обложки: «Оливии, моему любимому художнику».
Игорь уткнулся головой мне в руки, вытолкнув из них карандаш.
– Гроза? – пробормотала нонни, ворочаясь во сне.
– Игорь, я не могу дышать, – прошептала я. Внутри меня поднималась горячая волна, и я тонула в ней.
Игорь стал вылизывать меня. «Если хочешь, могу тебя помыть. Это поможет? Выглядишь неважно. Не желаешь даже погладить меня? Я бы не стал возражать».
Я взяла кота с собой в кровать и стала качать его на руках, водить пальцами по браслету дружбы на запястье и заталкивать ком в горле дальше, дальше и дальше.
Умерла. Мама умерла. Не просто пропала, а действительно умерла.
Может быть, если произнести это слово много раз, оно перестанет быть таким ужасным.
УМЕРЛА. Умерла. Умерла.
Я не знала, как жить дальше. Я закрылась, отключилась. Такое состояние называется «радиомолчание». На следующий день за обедом я лишь коротко сообщила Генри и Джоан о том, что случилось.
– Вчера ночью я нашла в комнате Маэстро некролог. Мама умерла. Сначала ушла от нас, а через два месяца разбилась на машине. Около года назад.
Джоан уронила сэндвич и прижала ладонь ко рту.
– Оливия…
Я сохраняла самообладание, пока не услышала голос Генри. Потом чувства снова захлестнули меня, и я опять заговорила:
– А ещё тень завладела куклой Таби и забрала её в Лимб. Не знаю, что мы будем делать.
– Оливия. – Генри отобрал у меня пакет с молоком, и я сердито взглянула на него:
– Я вообще-то пью, Генри.
– Оливия. Ты переживаешь?
– А как ты думаешь, Генри? Отдай молоко.
– Ладно. Но мы можем поговорить об этом, если захочешь.
– Не хочу. Просто решила поставить вас в известность.
Разговаривать о матерях времени не было. Игнорируя встревоженные взгляды, которыми обменялись Генри и Джоан, я вынула наш планшет с планом «бомбёжки тротуара» на вечер. Осталось только два концерта, и мы должны выжать из них всё возможное.
– У нас ещё много дел.
В пятницу Маэстро неожиданно созвал музыкантов на репетицию. Обычно оркестр не репетировал днём перед концертом, а потому все недоумевали и сердито ворчали. Я почему-то оказалась в зале со своим альбомом в руках. Генри сидел с одной стороны, Игорь с другой. Я не рисовала ничего конкретного, просто водила карандашом по бумаге.
– Как думаешь, зачем эта репетиция? – спросил Генри.
Я пожала плечами:
– Какая разница?
После этого Генри замолчал. Наверное, он опасался разговаривать со мной, боялся, что я расплачусь. И не напрасно. Кончик угля блуждал по бумаге, словно собирая меня заново, а больше я ни о чём не думала.
Как только оркестранты вышли на сцену, Маэстро хлопнул в ладоши:
– Наверняка вы все удивлены, зачем я вас здесь собрал.
За спиной у меня открылась дверь, я оглянулась и увидела, что в зал входят мистер Рю, мэр Питтер и два неизвестных мне человека.
– Во-первых, – говорил Маэстро, – я хочу объявить, что для нашего заключительного концерта в мае мы должны немного изменить программу. Работаем так, как будто зданию и нашему оркестру ничто не угрожает. Вместо Баха, Моцарта и Элгара будем исполнять Вторую симфонию Малера.
Музыканты удивились и обрадовались. Ричард Эшли подтолкнул локтем соседа-трубача и широко улыбнулся. Трубачи любили Малера.
Учебник алгебры упал с коленей Генри на
