— Полковник Громов получил об этом приказ из штаба армии. Зарываемся, брат, в землю. Нам тоже надо присмотреть местечко.
— Теперь мне понятно, почему полковник по бригадам ходит. Не так-то просто в наших условиях переходить к обороне.
В блиндаж вошел связной и передал Глушецкому записку от начальника штаба. Прочитав ее, Глушецкий надел шапку и сказал:
— Приказано передислоцироваться. Пойду в штаб уточню.
Бригада полковника Громова занимала оборону на городском кладбище и на западной окраине Станички. Штаб бригады сначала находился в Станичке. Но когда гитлеровцы начали методически разбивать своей артиллерией дом за домом, квартал за кварталом, командующий приказал Громову перевести штаб в железобетонный капонир, находившийся в двух километрах от Станички. От передовой до капонира прорыли глубокую извилистую траншею.
Метрах в двухстах от капонира на чистом ровном месте стоял разрушенный каменный дом. Его и облюбовали разведчики. Под ним вырыли три блиндажа. Вход в блиндаж, расположенный со стороны моря, был невидим противнику. Днем тут никто не ходил, и поэтому гитлеровцы не обстреливали это место.
В связи с намерением немцев стереть Станичку с лица земли наше командование решило эвакуировать все гражданское население в Геленджик. В течение двух ночей на Малой земле не осталось ни одного местного жителя. Была эвакуирована и Вера Петровна. Корову разведчики оставили себе, уплатив за нее хозяйке. Вера Петровна уезжала с неохотой. Она привыкла к разведчикам и даже поговаривала о том, чтобы остаться на службе в армии. Прощаясь, она обняла и крепко поцеловала Безмаса, чем ввела того в крайнее смущение, а разведчикам дала повод для шуток по адресу старшины. Корову не уберегли. Вскоре после отъезда хозяйки ее ранило, и Когану пришлось прирезать бедное животное. Несколько дней разведчики жарили говяжьи шашлыки.
Громов не посылал разведчиков в бой, хотя батальоны значительно поредели. С тех пор, как на плацдарм высадились подразделения, полковник поручал разведчикам только наблюдение на флангах бригады. Это было тоже нелегкое дело, но по сравнению с тем, что они вынесли в первые дни десанта, им казалось, что теперь для них наступил курортный сезон, как выразился Семененко.
Спустя несколько дней после того, как рота получила пополнение из двадцати восьми разведчиков, командир бригады вызвал Глушецкого и приказал послать взвод за «языком».
За «языком» пошел Семененко, взяв с собой не взвод, а всего десять разведчиков. Он объяснил Глушецкому, что еще несколько дней назад облюбовал одну пулеметную точку на Безымянной высоте, которую можно будет блокировать небольшими силами. Гриднева он не взял с собой. Батю мучил застарелый суставной ревматизм. Глушецкий хотел отправить его в госпиталь, но Гриднев упросил оставить в роте. Большую часть времени он проводил в блиндаже повара, грелся у котла и парил в горячей воде руки и ноги. Несмотря на боль, Гриднев по-прежнему бодрился, а о своей болезни говорил с насмешливой злостью. Сказать, что теперь он стал бесполезным для роты, было нельзя: он помогал повару, проводил беседы с разведчиками, находил себе массу других дел.
После ужина, когда Семененко и отобранные им разведчики стали собираться в ночной поиск, в блиндаж к Гридневу зашел Коган.
— Как ты думаешь, Артем, — сказал он, присаживаясь на кирпич, — я воюю не хуже коммунистов?
Несколько озадаченный таким вопросом Гриднев ответил:
— Боец из тебя добрый, дай бог каждому быть таким. Только зачем ты задаешь такой вопрос?
— Тут, Артем, щекотливое дело. — Коган почесал в затылке и в нерешительности проговорил: — Думаю, вступать мне в партию или воздержаться? Замполит советует. Как ты думаешь?
— Крученый ты, Еська, хоть и гречка в волосах цвести начинает, — задумался Гриднев. — Подумать надо, будет ли партии польза от тебя?
Коган вздохнул:
— В биографии у меня пятнышки, Артем. После гражданской войны я демобилизовался и на завод поступил. Время голодное было, а я женился в ту пору. Вижу, честно не проживешь, можно сыграть в деревянный бушлат, и подался на барахолку делать свой гешефт. А что я теперь в анкете напишу — два года спекулянтом был? Это таки из биографии не вычеркнешь. Потом, правда, поступил на бойню. В анкету это хорошо запишется. А во время войны опять пятнышко — в штрафной побывал. И дисциплина у меня, брат, не совсем чтобы…
— Такой вопрос к тебе, Иосиф, — покручивая усы, пытливо посмотрел Гриднев в его глаза. — Вот станешь ты коммунистом. А будешь ли лучше?
Пожав плечами, Коган неуверенно сказал:
— Ответственность, конечно, буду чувствовать, однако, сам знаешь, характер у меня петушиный. Но я, не задаваясь, скажу, что в душе я всегда был беспартийным большевиком. А почему? Потому, что всегда стоял за советскую власть, за которую воевал в гражданскую воину, и никакой иной партии не признаю, кроме Коммунистической.
— Этого еще мало, — усмехнулся Гриднев.
Когана окликнул Семененко.
— Иду, — отозвался он и пошел к выходу. Обернувшись, с кривой усмешкой сказал: — Сегодня во сне Одессу видел, по Дерибасовской с женой гулял. Как думаешь, к добру это или нет? Проснулся — и такая тоска напала…
— Вернешься, завтра поговорим, — надевая сапоги, проговорил Гриднев. — Рекомендацию я тебе, конечно, дам.
Он вышел вслед за Коганом и подошел к группе разведчиков. Было уже темно. Накрапывал мелкий дождь. На передовой взлетали ракеты, освещая землю бледным неживым светом. Слышался дробный стук немецких пулеметов на всех участках обороны.
— Документы кому сдали? — спросил Гриднев.
— Замполиту, — ответил Гучков.
— А ложки?
— Ложка — личное оружие, и с ней боец не расстается до смерти, — под смех разведчиков заметил Кондратюк.
— Правильно, службу знаешь, — одобрил Гриднев. — Запасливый солдат с ложкой не расстается. В нашей МТС, помню, был такой случай…
— С комбайнером? — перебил его Кондратюк.
— Точно. Откуда знаешь?
— Уже рассказывал.
— Вот память, — огорчился Гриднев. — Стареть, похоже, начинаю.
Логунов с сочувствием проговорил:
— Переходить надо вам, батя, в комендантский взвод при штабе. Там полегче.
— Немного рановато, — возразил Гриднев. — Вот возьмем Севастополь, дойдем до границы — тогда, конечно, можно и в обозе послужить.
— Тогда и войне конец, — сказал Гучков.
— Нет, ребята, конца еще не будет, — покачал головой Гриднев, — Придется и за границу наведаться.
— Была нужда, — раздался чей-то голос.
— Какому это несмышленышу нет нужды? — Гриднев вытянул голову и обвел всех глазами. — Охотник, когда подобьет хищного зверя, идет до его логова и там уничтожает. Мы должны фашистов не только прогнать из нашей страны, но и уничтожить в ихней берлоге. Иначе все начнется сначала.
— Пожалуй, ты прав, батя, — сказал Гучков и вздохнул. — Пока Гитлер и его компания живы, покоя не будет. Придется топать до Берлина.
Из блиндажа командира вышел Семененко.
— Пошли, — отрывисто бросил он.
Через минуту разведчики исчезли в темноте.
Гриднев постоял немного и пошел в блиндаж.
Вскоре с передовой вернулся Крошка с тремя разведчиками, находившийся весь день на наблюдательном пункте стрелковой роты. С собой они привели какого-то человека, одетого в гражданскую одежду. Оставив его с разведчиками у входа, Крошка вошел в блиндаж командира роты. Согнувшись чуть не вдвое и опасливо покосившись на бревна в потолке, о которые уже не раз стукался головой, он доложил:
— Вернулся. Все в порядке. Привел перебежчика.
— Садись, лейтенант, — сказал Уральцев. — Тебе уже говорили, чтобы садился сразу, как входишь. А то опять шишку набьешь.
Лейтенант сел на табурет.
— Теперь рассказывай.
— Перебежчик в гражданском, но говорит, что он сержант и высаживался в Южную Озерейку. Просит, чтобы его доставили к начальству.
— Давай его сюда, — распорядился Глушецкий, заинтересовавшись.
Уральцев подошел к двери и позвал перебежчика. Тот вошел и остановился у входа. Был он грязен, с заросшим щетиной лицом. Правая щека чуть подергивалась.
— Моя фамилия Ордин, — сказал он, чуть заикаясь. — Был сержантом в штрафной роте, которая высаживалась в Южной Озерейке. С нами высаживался из штаба капитан второго ранга.
— А как его фамилия? — живо спросил Глушецкий.
— Медведкин. Он убит.
— Убит?! — вскочил Глушецкий, словно ужаленный.
— На моих глазах, — подтвердил Ордин.
Глушецкий прикусил нижнюю губу. Известие о смерти Медведкина поразило его.
Ордин вынул из голенища сапога две мелко сложенные бумажки и протянул старшему лейтенанту. Развернув их, Глушецкий узнал на одной размашистый почерк Медведкина. На второй по-немецки был напечатан на пишущей машинке какой-то приказ. Медведкин писал: «Доставить командующему флотом. Немцы знали о нашем десанте все. В подтверждение прилагаю приказ немецкого командования, который взят мной у убитого немецкого офицера. В приказе перечислены все наши корабли, все части, принимавшие участие в десантной операции, указан даже час высадки. Нам устроили засаду. Немцы обладают большим количеством артиллерии. Считаю, что делать вторую попытку высадить здесь десант бессмысленно. Мы будем прорываться и уйдем в горы. Медведкин».
