Гоша молчал, на лице его изображалась работа мысли.
— Вот эта скамейка, на которую мы не можем сесть, потому что она неубрана, — заметил Алексей, — это не только их скамейка — это и наша с тобой скамейка.
Гоша натянул перчатки и несколькими ловкими движениями сбросил со скамейки неубранные листья и закаменевшие комья снега.
— Знаешь, — добавил еще Алексей, вспомнив как-то очень кстати Вадима Михайловича и его нелепое нестяжательское облачение, — честно тебе скажу, я не очень-то верю, что мы можем изменить мир. Но я глубоко убежден, что, если нас в нем не будет, он будет несравненно хуже, чем он есть сейчас.
* * *
Как всегда, Москву уже била пока еще легкая предновогодняя лихорадка. Кровь в жилах города бежала быстрей, сердце, укутанное фольгой, билось чаще, слаще, и веселый скрип этой праздничной карусели пробивался к Алексею сквозь постигшее его несчастье. Приглашали его встретить Новый год и Костя Ренников с вновь обретенной, одумавшейся Катей, и тетушка Наталья Владимировна зазывала их с мамой, что было прямо-таки из ряда вон выходящим событием, но Алексей потерял сердце и точно знал, что в оставшиеся до праздника дни обретение его не будет возможно.
Совсем уже перед Новым годом проснулась королева клаудвочеров. Для какого-то очередного воздушного мероприятия ей позарез нужен был какой-то режиссер кино, и почему-то она рассчитывала здесь на помощь Алексея.
— Ну это скорее Антон мог бы тебе подсказать, — удивился он.
— Дело в том, что я… у меня нет номера его телефона.
— Как же так, — изумился Алексей. — Был, а тут вдруг нет.
— Между прочим, — с обидой сказала она, — у меня вчера был день рождения.
— Позволь поздравить, — сказал Алексей.
— Спасибо, — в голосе ее проступило удовлетворение. — Что ты мне желаешь?
— Желаю тебе того, чего ты сама себе желаешь.
— Нет, — не согласилась она, — ты сам пожелай.
— Ну-у, — помедлил Алексей, — тогда желаю тебе счастья в личной жизни.
Пожелание ей не показалось.
— А разве это главное? — немного недовольным голосом возразила она.
— Если вы Ренуар, или, может быть, Томас Манн — тогда да, наверное, не главное, — усмехнулся Алексей и хотел уже попрощаться, но почувствовал, что на том конце провода готовят еще какую-то мысль.
— Я просто хотела тебе сказать, — сказала она после довольно продолжительного молчания, — что надо быть мужчиной.
— А как это — быть мужчиной? — уточнил Алексей с веселой злостью.
— Не надо бояться брать ответственность, — сказала Юля.
— За кого ответственность не надо бояться брать?
Юля чувствовала задиристый тон Алексея и, наверное, понимала, куда он ведет, но, помедлив, все-таки сказала:
— За людей, которые рядом с тобой. За любимую женщину.
— У меня есть любимая женщина?
— Все зависит от тебя, — загадочно и несколько обиженно произнесла она.
Если бы разговор происходил несколькими годами раньше, Алексей в ярости на такую агрессивную, ленивую самоуверенность разбил бы телефон. Но теперь он просто подержал аппаратик на ладони, послушал короткие гудки, отгородившие его частоколом сигналов от этой глупости, и аккуратно нажал на клавишу с красной трубкой.
* * *
Зарываясь в темноту, Алексей стал бояться света, а тяжесть на душе возрастала. Он, еще недавно говоривший Гоше такие разумные, правильные слова, призывавший его жить, быть, сам быть не хотел. Он, державший за хвост бессмертие человечества, — тут он с улыбкой, похожей на гримасу ужаса, вспомнил простодушного и зловещего Андрея Николаевича и его убежденность, что ему-то удастся вырвать из мрака незнания лишних пять десятков лет, — он не хотел быть или хотел сменить форму существования. Непреодолимая обреченность свалилась на него и на время придавила волю к жизни.
Татьяна Владимировна, чуя грозу, не тревожила Алексея своими рассказами о событиях, ежесекундно происходящих в мировом потоке жизни. Он лежал на диване, оставив только настольный свет и безотрывно смотрел на кашгарский коврик — ночи напролет, пока серый московский рассвет не проявлял на полу древний хотанский узор: райских птиц, сидящих на ветвях сказочного дерева Ним, и плоды, служащие им пищей. Он думал о том, что над Кашгаром уже давно встало оранжевое солнце. Полицейские в мешковатой форме подмели подземный переход, ведущий к мечети Хаит-кар. С ее старинного минарета уже прозвучал первый азан. Хлебопеки уже испекли в серых тандырах ломкие лепешки-нан… Он то и дело возвращался мыслью в этот почти нереальный мир и насильно удерживал ее там, ища облегчения.
Но мысли, как распущенные шерстяные нити, выплетались из узора ковра, смутно проступающего в темноте, и тогда он перебирал в памяти события последних месяцев. Чаще всего, почти каждый будний день они ходили с Кирой в кафе «Гризельда» на Ильинке. Место было популярное у сотрудников Старой площади, да и вообще, и иногда она показывала ему знаменитостей политики, которых он, долго не живя в стране, не мог знать. Каким-то чудом она умудрялась парковать машину на Никольской, и обратно они шли не спеша по пустынному Черкасскому переулку. Она держала его под руку, и оба они чувствовали необыкновенный покой, и жизни впереди казалось еще очень много. Это и было тихое, спокойное счастье, и от осознания того, что оно больше не повторится, в груди Алексея как будто кто-то поворачивал кованый железный цветок с острыми, тугими лепестками.
Их предпоследняя встреча тоже прошла там — на Ильинке, и когда они закончили разговор и вышли из «Гризельды», оказалось, что по Черкасскому пройти нельзя, так как его перекрыл ОМОН, потому что в одном из домов в этом переулке размещалась Центральная избирательная комиссия и что-то они там еще пересчитывали. Тогда они прошли по Старопанскому и так вышли на Никольскую, и в тот раз дальше он уже не пошел, как обычно, проводить ее до дверец, и просто стоял и смотрел, как она уходила к своей машине, и думал уже тогда, уходит ли она навсегда или нет. А потом зажглись габаритные огни, и она уехала.
И сейчас в голову ему пришла мысль, что жизнь человеческая идет не только линейно, как бы от рождения и до смерти; между этими событиями случается масса других, помельче, и вот они-то составляют своеобразные круги или, если угодно, доли. Есть соблазн назвать их судьбой, но это скорее есть та форма, те пределы, в которых она себя совершает. Их нельзя определить в полной мере как социальные, нельзя определить в такой же степени как сословные. На первый взгляд они условны, но крепость, с которой они удерживают людей на своих орбитах, неимоверна. Редко бывает, когда переход из одного круга в другой свершается легко и безболезненно; обычно на то уходят годы, а в большинстве случаев и вовсе этого не происходит. Но зачем же тогда встречаются люди? Какому же высшему или, может быть, низшему замыслу служила встреча их с Кирой?
Их бросок в Кашгар и был марш-броском, который должен был соединить их в одном круге, и на короткое время показалось, что это наконец получилось, но круг этот быстро разошелся, как след от брошенного в воду камня, и больше камней не было. Осознав это, он, как и Кира после их последней встречи, ощутил как бы наличие суровой и безжалостной силы, иногда попирающей все благие намерения самого Вседержителя, в которого неизменно верит человеческая душа, пусть даже и заваленная мусором.
Алексей с трудом поднялся с дивана и повел руками, стремясь почувствовать пределы своей власти хотя бы над телом, как бы стряхивая, разрывая эти нечистые путы. Внизу у «Пятерочки» остановилась машина, и пока ее владелец или пассажир делал покупки, из автомагнитолы на весь район простуженный голос пел надрывно, ревностно: «Владимирский централ, ветер северный…»
* * *
Всех близких коснулось Митино несчастье, но был один человек, которого уязвило оно глубже всех прочих. То была мать Киры Надежда Сергеевна. Ее оно действительно уязвило. Собственно Митю ей было совсем не жаль — жаль было дочь и себя, а вполне возможно, два последних слова в ее ощущениях легко менялись местами.
Надежда Сергеевна с трудом приняла перемены, которые так круто развернули страну после 1991 года. К тому времени она была уже завучем одной из известных московских спецшкол и, как подавляющее большинство людей своего социального круга, считала себя кругом обманутой, и считала так с полным основанием. В голове ее не укладывалось, как самая мощная, правильно устроенная страна в одночасье превратилась в нищую побирушку. Она с недоумением разглядывала содержимое коробок с гуманитарной помощью из Германии и ела консервированную ветчину, сдерживая стыд. Она допускала, что чего-то не понимает, что все это, быть может, и необходимо, но ненадолго, что надо просто потерпеть, и жизнь, очищенная от неприятностей прошлого, вернется в привычную колею. Ежедневно газеты выплескивали мутную воду разоблачений: все, по их мнению, было неправильно, неправедно и все требовалось поменять. В каком-то историческом фильме она видела сцену, где с высокого царского крыльца бросают пригоршнями монеты в толпу и все жадно бросаются поднимать их или схватывают на лету, и эти монеты напоминали ей газетные и телевизионные новости, и с какого-то момента ей все время хотелось воскликнуть: «Все! Хватит! Остановитесь!»
