Свежие следы тех двоих – моей женщины и ее старого лиса. Вот где они шли, вот куст цветущей жимолости, а под ним трава – теперь не сухая, прошлогодняя. Шелковая, нежная, молодая трава. Вся измята. И этот запах… Они появляются здесь часто – она подходит с опушки, он по дороге, иногда – от реки, через поляну земляники. Ну что ж.
Даже она не ходит теперь за мной по лесу. Та женщина. И ей я больше не нужна.
Я одна.
В темноте горят у дороги светлячки, и я легко нахожу их толстые сладкие брюшка. Над головой, высоко, так, что никак не достать, горят звезды.
Я выхожу на поляну, и земляника отдает мне свои ягоды – самые спелые, самые крупные… Будто утешает: живи, Фокси. А в лесу, у самой норы, ждет меня налитая июньским жаром малина.
Как ты щедра ко мне, жизнь!
2. Стрижи (июль)
Они прилетели, как всегда, 14 мая. В тот день я возвращалась из Трехдубового – одна с собакой, храня тайну того, что было только что под зеленым крылом жимолости, но полная счастья – ощутимого, телесного, как живая вода. Я шла тихо и плавно – томно, – сказал бы поэт иного, забытого времени. Так странник продолжает свой путь по пескам, покинув оазис, – осторожно, чтобы не расплескать до краев полную чашу жизни, чуть устало, счастливо.
На холме у церкви, а потом на перроне, пока ждала электричку, мне послышался тот самый звук – неповторимый, единственный голос наступающего лета. Я насторожилась, но напрасно. Больше ничего не услышала и скоро забыла, переполненная другими воспоминаниями. А когда в Москве, уже на закате, я вышла из метро на Спортивной, на его берегу реки, – просто чтобы пройти пешком через мост – то на горе у Новодевичьего монастыря замерла как вкопанная. Над бледным золотом куполов, черными бумерангами рассекая воздушные токи вечерней свежести, носились сотни птиц – и кричали, ликуя. В упоении кружили они над своей крепостью, над своей колокольней, над родными куполами – они долетели. И были дома… А закат горел за рекой огненно-розовыми полосами. И я смотрела. И слушала.
Прошло почти два месяца… И вот я стою на холме у Троицкой церкви, взойдя на него из Трехдубового леса, – точно как тогда, полная счастья, – жду электричку, смотрю и слушаю.
Уже новые, молодые стрижи кружат и кружат – тренируют крылья. И воздух звенит от пронзительных криков – будто вырвались на волю все на свете эсэмэски, написанные и ненаписанные, полученные и стертые. И те, что еще не отправлены, но долетят – непременно. Что ж, еще полтора месяца тренировок к отлету – и побледнеет небо, и опустеет. Затихнет.
Но вот и поезд. Перрон уплывает в прошлое, впереди – еще в будущем – тот самый поворот дороги, изгиб рельсов на песчаной насыпи, у самого леса, – как изгиб любимых губ. Я так жду его. Вот он. Мимо, мимо – сердце едва успевает сжаться – и поворот уже в прошлом…
Глаза невольно опускаются – нет, не смотреть им сегодня на небо. Но что это?
Там, внизу, под насыпью, полускрытое куртинкой голубоватого злака, темнеет небольшое округлое отверстие… Рядом – желтое пятно свежего песка. Нора!
Да, новая лисья нора. Чья же?
* * *
Когда в замке повернулся ключ, Саша Огнев сидел за компьютером.
Билет на самолет в аэропорт Шарля де Голля был куплен, виза во французском посольстве получена – виза по приглашению профессора Буланже, известного публикациями о своих путешествиях в темных далях тех времен, когда женщины – и какие женщины! – укрывались за монастырскими стенами, чтобы в тишине келий слагать стихи и описывать видения утраченной любви. И какой любви! Она-то и выбрасывала их на пустынный берег жизни, словно потерпевшие крушение корабли. И вот – одиночество. Пение птиц на заре. Цвет боярышника у каменной стены. Тени стрижей в голубых небесах…
Мать вошла почти неслышно, и только собака, стуча когтями по старому паркету, подбежала и ткнулась носом в колено. Странно. Раньше они с матерью вместе выпили бы чаю, она первым делом стала бы кормить его, как вечно голодного птенца, расспрашивать обо всем… Подумать только: не так давно он уклонялся от этого чрезмерного, как он считал, внимания. Как все переменилось. Как ему не хватает того, что прежде было не нужно! Может быть, она решила, что он уже взрослый? Что настала пора уважать его независимость? Или это из-за отца? Почему он не едет? Полевой сезон для зоолога – это понятно, так было всегда. Весна, лето, осень… Даже часть зимы – и то в поле. Но ведь раньше он приезжал иногда. От костромской биостанции до Москвы – ночь в поезде. И Алиса… Алиса оказалась совсем не той, за кого он ее принял. Или изменилась внезапно? Так или иначе, ее там не было. И в жизни отца не было. Вернее, это отца в ее жизни не было.
Из коридора он едва услышал голос матери – отстраненный, усталый… И вот она уже скрылась в ванной.
Но чай они все-таки пили вместе. И она расспрашивала его обо всем – почти как прежде. Нет, не так. Совсем не так. Она не смотрела на него. Вот в чем дело. И не слушала, что он отвечал. Спросит – и глядит в окно, на стрижей. Птицы чуть в окно не залетают, крылья трепещут так близко. Нет, все-таки странно.
– Так где ты будешь жить?
– В общежитии университетском, ты уже спрашивала. В об-ще-жи-ти-и.
– Извини… Нет, скажи еще раз, какого числа прилетаешь.
– Мам, да что с тобой? Я же говорю: билет с открытой датой. А денег дашь? На всякий случай, понимаешь? Вдруг что-то важное и придется задержаться?
– А? Денег? Денег дам. Дам, конечно. И ты не торопись – обратно, в смысле. Если уж едешь, поработай. Делай все по полной, насколько возможно.
– Спасибо. Я так и хотел. Мало ли что.
– Да, – сказала она, поднимаясь и привычным движением ставя в раковину чашку: плавный поворот корпуса и округленной в локте руки – до боли знакомый, такой родной. Как у балерины в классическом па… Но сейчас даже этот жест показался чужим.
Что это? Что происходит? С ним? С ней? С ними обоими?
Нет, просто она устала. Целыми днями мотается по лесу за своими лисами. Не девочка ведь уже. И он устал – от ожидания. От напряжения. От мечтаний. От своего воображения. От жажды любви…
Почти светло, но он слышит, как скрипнули пружины старого дивана. Что ж, ночи сейчас длинные. Пусть отдыхает.
Он вернулся к компьютеру. В глубоком пурпуре неба еще проносились иногда узкие тени, еще слышались резкие, словно удары тонкого хлыста, крики птиц – беспощадные, ненасытные…
Вдруг он услышал похожий звук, только из глубины коридора: эсэмэска на ее мобильник. Будто слабый птенец пищит в гнезде, глубоко в каменной щели «Зоны К». Забыла мобильник на полке у входа… Странно. И Саша понял, как давно он не слышал этого звука, вообще не слышал ее телефона. Она стала держать его при себе. С каких это пор? Обычно она вечно искала его по всей квартире, просила его позвонить ей, чтобы найти по сигналу, и действительно находила – в самых неожиданных местах: на шкафу, под кроватью, в ванной… Когда это изменилось? С зимы, – решил он, припоминая. С зимы, когда отец уехал с Алисой в Кострому.
