С тех пор она никогда не считала дней – до каникул, до дня рожденья, до Нового года… А с тех пор, как он исчез навсегда – никогда ничего не ждала. Но заболела – на год.
Ведь она не знала, что однажды увидит его, обернувшись через плечо. Увидит в Париже.
И вот в парижском кафе, среди смеющихся людей, она впервые за двадцать лет поймала себя: что это я? Считаю дни! До 14 июля осталось… Нет, оставь. Забудь, пока забудь. А не то… А не то выйдет, как тогда.
Она опустила глаза и взглянула ему в лицо. Прямо в лицо. И поняла: он испугался. «Странно, – подумала она, – что это вдруг?» И поняла: конец. Любовь ушла. Любовь к отцу – ее боль, ее счастье – эта любовь покинула ее. Нежданно, без оглядки, без следа – бежала. Так он тогда бежал от нее, маленькой: 5 апреля, под вечер.
И, пристально глядя на него – а теперь она умела смотреть! – Тирселе прозрела то, что мелькнуло в ярко-синих глазах: страх, одиночество, горечь. Он тоже понял. Своим наметанным взором многоопытного мужчины – увидел: все кончено. Она не вернется. Его глаза стали просто серыми. А потом – пепельными.
– Ну, пойдем? – сказала она. – Прогуляемся, времени у нас еще много. Так, куда глаза глядят… – И встала.
– Давай. – Он поднялся с трудом, будто постарел на десяток лет.
Но Париж, этот город на холмах, этот ветреный город с низким летящим небом, поднял и выпрямил его. О, эти вечные и мгновенные перемены, эта страстность погоды! Вот уже и ветер пронесся, унося уныние так же легко и бесследно, как облака с лучезарного лица солнца.
Они начали прогулку почти от самого дома и пошли вдоль края Булонского леса, мимо таких же недорогих appartements, какой снимала Алиса. Кролики, резвящиеся в парке днем, уже попрятались в норках, уступив место гомикам. Те широко распахивали на ходу свои плащи, демонстрируя свои сокровенные достоинства, – казалось, это гигантские бабочки то раскрывают, то складывают крылья.
Но Алиса и Джим смотрели в другую сторону – на ряд одинаково прозрачных окон первого этажа, где за стеклом собирались вокруг столов семьи: наступал час обеда.
От Булонского леса, неторопливо миновав несколько улочек, отец и дочь вышли к Трокадеро и Дворцам искусств.
– Вот она, эта надпись, – сказала Алиса. – Видишь? Золотые буквы на фронтоне левого корпуса?
– «Каждый человек творит, как дышит, – прочел он вслух и сразу по-русски. – Только художник творит всем существом своим. Так уважайте художника!»
– Понимаешь теперь, почему я здесь живу? Почему это мой город?
Наступила пауза.
– Мне как-то больше нравится первая часть этой сентенции, ma petite, – ответил он. – Она мне ближе. И не такая воинственная…
Впереди, на холмах, возвышался огромный купол Пантеона – сердце Латинского квартала.
– Пойдем? – спросила Алиса. – Я хочу показать тебе кое-что в Сорбонне.
– Ну, пойдем. Я, знаешь ли, дальше площади Сен-Мишель в Латинский квартал не заходил. Незачем как-то. Так, взглянул на барельеф – кто-то убивает змея, только не Георгий Победоносец, как у нас, а кто? Святой Михаил? Архангел Михаил? Не знаю…
– Ну, не важно. Конечно, что тебе там делать? Там дальше все совсем не буржуазно. Не фешенебельно то есть. За Сен-Мишель – сплошные кварталы букинистов… Я как-то искала одну книгу – про любовь, конечно. Киньяр, Паскаль Киньяр. «Все утра мира»… А еще – исследования о Марии Французской – была такая дама в Средние века. Осталось несколько текстов. Так ты знаешь – это поразительно, что в этом городе могут сделать для человека, который ищет книгу. Букинисты перезваниваются, передают тебя с рук на руки, ведут, словом, – и вот, пожалуйста. У кого-нибудь да найдется. Чего я только там заодно не навидалась – о тамплиерах, об их мистике, протоколы их допросов… Все про Жанну д'Арк… Такая солидарность – и все для любви. К книге. Любви к книге, представляешь? Вот почему это мой город.
– А в Пантеоне была?
– Была. Ужас. Бывшая церковь Святой Женевьевы – красивое имя, а? – переделана в какой-то адский склеп. Просто большой светский склеп. Никаких месс там уже миллион лет как не бывает. Из подвала все сиятельные трупы – аристократы – повытащены, в революцию, наверное, – и вместо них – светила. Разума, чего! Мрачные люди – Руссо, Вольтер. Кладбищенский жуткий новодел. Но Руссо – самый страшный.
– То есть?
– Представь себе куб – каменный куб. Ну, надпись там, как полагается: здесь покоятся останки… ну, и прочее. Но ужас в том, что дверь у этого куба-склепа полуоткрыта, и оттуда высовывается рука. Рука с факелом. И манит, манит: заходите, типа. Кошмар!
– Приглашает?
– Да, зазывает прямо. В общем, странно. И еще этот маятник из-под купола. Ну, маятник Фуко. О нем один мужик написал целую книгу. Графоманскую немножко, я начало только осилила, но в целом ничего. В Москве читают и делают серьезное лицо. Так и называется – «Маятник Фуко». Так представляешь, ее там же и продают. Прямо у самого маятника, в церкви. Хотя это и не церковь давно, я говорила.
– Маятник! Черт, как же я ненавижу часы! Гигантский маятник под куполом, будто под небесным сводом, да еще над кладбищем, над склепами – какая гадость… Словно весь мир – кладбище. Погост. Что ж, французы и на это способны. Католики, что с них взять…
– Я тебя понимаю, – отвечала умная дочь. – Время – да, часы – нет. У меня их никогда не было, представляешь!
– Дьявольское место эта бывшая церковь.
– Пойдем. Я сама здесь нечасто бываю. В основном езжу на метро в Сен-Дени. Там Восьмой университет, в Сен-Дени. Изучают французскую литературу. На уровне нашего ПТУ примерно. Ну, шучу. Но место забавное: древний собор с останками французских королей. Очень, очень древний. А все остальное вокруг – как у нас в Текстилях: рынки, ларьки, крысы… Только речь арабская, а не кавказская.
– В Текстилях… нет, совершенно забыл. Да там ведь все теперь не так, конечно… Все иное.
Они шли спокойно и молча. На лестнице холмов Латинского квартала, куда они понемногу поднимались, раскинулись корпуса университета. Сорбонна выглядела моложаво: не старше начала прошедшего столетия. Купола, атриумы, стеклянные двери, пролеты широких лестниц – все напоминало здания в центре Москвы, где-нибудь на Пироговке.
– Странно, – сказал наконец Джим. – До сих пор не могу решить: сказать тебе или не надо?
– Как хочешь. – И Алиса посмотрела на него – чуть снизу вверх, сбоку, не останавливаясь. Ей было тяжело. Или слишком легко – она еще не поняла. Такого с ней еще не было. Она так привыкла к этой любви, к этой боли, что сейчас чувствовала себя изгнанной и из рая, и из ада. Вечные сумерки чистилища, серая скука безразличия… Нет, это становилось невыносимо. – Ну, скажи…
