— Сулейман-абзы нам не пример, — встал худой, долговязый шлифовальщик. — Недаром он слывет двухголовым… Да у сына, Иштугана, столько ж. Любой резерв сумеют выкопать. А у меня одна голова… и та дырявая.
Раздался такой хохот, что он на минуту заглушил рокот станков. Смеялись в зале, смеялся президиум, смеялся Матвей Яковлевич.
— Но тут, товарищ Абдулов, речь не о дырявых головах идет, — продолжал Погорельцев, когда собрание немного утихло. — Я думаю, товарищи, довод Абдулова все же отвергнем. У всех остальных, надеюсь, головы не дырявые, как им и положено.
И снова веселый смешок пробежал по красному уголку.
А Матвей Яковлевич перешел уже на серьезный, деловой тон. Он сказал, что внутренние резервы могут быть самые неожиданные. Может статься так: один глаз их не заметит, но от сотни пар глаз уже наверняка ничто не укроется. И он вспомнил о Лизе Самариной. Чтобы облегчить, сделать более производительным ее труд, понадобилась простая вещь — возле ее станка поставили стол, сколоченный из пяти-шести досок.
— Человек, завязший в беде, а то и просто в повседневных заботах, временами теряет способность видеть свою работу со стороны. Он привыкает к неудобствам, и ему начинает казаться, что так и должно быть. Но разве дело всему коллективу мириться с этим? — Матвей Яковлевич сделал паузу, собираясь с мыслями, и добавил: — Разве мало у нас в цеху таких, как Лизавета Федоровна? Надо только повнимательнее оглядеться вокруг.
Теперь Матвея Яковлевича уже слушали, не перебивая. Он говорил о захламленности цеха, о том, что эта захламленность тоже мешает повышать производительность труда. Вспомнил он и о том, как побывал в саду у Андрея Павловича Кукушкина, о его предложении озеленить цех.
— Вы думаете, что Кукушкин свой станок цветами окружил, потому что чудит? Не стану вдаваться в подробности, он сам выступит и расскажет сегодня, и вы поймете, что цветы — тоже вроде как необходимый инструмент для увеличения производительности труда.
— Как не понять, — прозвучал визгливый фальцет из центра зала. — Цветочные листья — материал лучше некуда, а из ствола хоть коленчатый вал точи. Производительность труда сама вверх попрет…
На парня цыкнули. Он, покраснев, огляделся по сторонам и, не найдя поддержки, спрятался за спинами сидящих впереди.
— Обсуждая почин Котельниковых, — продолжил Погорельцев, не снисходя до ответа на реплику, — мы не можем умолчать и о трудовой дисциплине. Слабовата она у нас. А ведь в трудовой дисциплине главный наш внутренний резерв. Возьмем Ахбара Валиевича Аухадиева. Хороший наладчик. Если уж Аухадиев наладил тебе станок, можешь быть спокоен, — будет работать как часы. Уметь так работать — большая гордость, большая честь! Но когда Ахбар Валиевич под мухой, он сам же растаптывает, простите меня, как свинья, это свое рабочее достоинство, свою честь — золотыми руками брак делает…
— Все равно никто не оценит! — крикнул Аухадиев.
— А ты думаешь, цена тебе повысится от постоянной дружбы с бутылкой? — спросил Матвей Яковлевич, вызвав новый взрыв смеха в зале.
Посмеиваясь как ни и чем не бывало вместо со всеми, Аухадиев крикнул:
— А иначе нашего брата никто и не заметит. Уравниловка!
— Ты тут, Ахбар Валиевич, дурака не валяй и словами не кидайся. А скажи-ка лучше свое золотое слово, которое пообещал нам в самом начале.
— И скажу, думаете, нет? — вдруг сорвался с места Аухадиев и начал пробираться вперед. — Думаете, побоюсь? — Не доходя до трибуны, он остановился и повернулся лицом к народу. — Вот, — показал он рукой на докладчика, — все Котельниковых хвалит. А о расценках — ни гугу! Получали рубли, получим копейки. Вот вам и почин Котельниковых…
Поднялся такой шум, что председательствующий долго не мог установить порядок. Кричали все разом, но, к полному удовлетворению Сидорина, не в защиту Аухадиева, а против него. Называли его рвачом, демагогом, шкурником.
— Что ж, товарищи, — произнес Погорельцев, когда Сидорину, после того как он долго и свирепо тряс звонком, удалось наконец установить относительный порядок, — вот и сказал нам Аухадиев свое золотое слово, и все мы увидели, что вовсе оно не золотое и даже не медное, а какое-то склизкое… не наше, не рабочее слово. Разговору нет, расценки — дело важное. Это наш заработок, а значит, от них зависит наша жизнь. И уравниловка, которая еще не изжита, порядком-таки портит кровь хорошим мастерам. Но весь вопрос тут в том, от какой печки плясать начнешь. Аухадиев видит одно — свой карман… Кусок пожирнее. Ничего другого он знать не желает. Но мы-то понимаем, товарищи, что интерес личный и интерес общественный один от другого не оторвешь. Они едины. Дело всего рабочего класса каждому из нас дорого не меньше, а может быть, даже больше, чем личное благополучие. Если среди нас есть еще такие, которым важнее всего личные интересы, а интересы народа они ставят на задний план, пусть тоже выскажутся. Мы никого силком не заставляем принимать обязательства. Это дело совести каждого. Вот я, к примеру, прежде чем брать то или иное обязательство, спрашиваю себя: «Как? Смогу выполнить?..» И если совесть подсказывает, что смогу, — поднимаю руку! Но чтоб без обмана, потому как обманывать себя — все равно что переливать из пустого в порожнее. И здесь один вопрос встает: когда сердце твое сможет дать тебе правильный ответ? — Матвей Яковлевич немного помолчал и, ткнув пальцем в середину зала, закончил: — Если оно бьется вместе с сердцем народа. Если оно чувствует, в какой стране, в какое время, для чего мы живем!.. Такое сердце никогда не обманет, не подкачает, а скажет как раз то самое, что нужно. А ежели у тебя сердце с воробьиное яичко — нечего его и спрашивать!.. И без того все ясно…
Начались прения. Горячо сверкая своими черными глазами, молниеносно, словно держал в ладонях раскаленный уголь, взбежал на трибуну Сулейман Уразметов.
— Котельниковы молодцы! — громко крикнул он еще на ходу. — В чем соль их почина, га? Машинное время!.. У Котельниковых машинное время шестьдесят пять процентов, подготовительные работы тридцать пять процентов. А у нас наоборот — машинное время тридцать пять процентов, а шестьдесят пять процентов съедают подготовительные работы. Почему, га? Нет правильной организации рабочего дня, нет планировки.
— Правильно! — крикнули из зала. — В инструменталке толчемся в очереди, как в магазине.
— Почин Котельниковых я нахожу не просто хорошим, а замечательным! — выкрикнул Сулейман. — Как же это так получилось, ребята?.. Опередили они ведь нас, черт возьми. Утерли нос. Не нашлось у нас в цехе таких башковитых людей, чтобы первыми проложили путь! О расценках пекутся, копейки считают… Разве мы на Ярикова работаем, елки-палки, га?! А Котельниковы молодчаги — хороший пример показали нам. Я много думал об их почине. Расчеты делал. Так вот, даю слово выполнить план четвертого квартала к десятому декабря! Вот тут все сказано!.. — И он высоко поднял листок, где рукой Нурии было написано его социалистическое обязательство. — Вы уже слышали о новой моей технологии… Вчера ее фотографировали… Что же оказалось? Машинное время с тридцати пяти процентов поднялось до пятидесяти пяти! Неплохо, га? — Сулейман, скаля свои белые, ровные зубы, подался всем корпусом вперед, словно вот-вот вознесется над трибуной. — Для начала даже хорошо! Пусть даже снизят мне расценки на двадцать пять процентов, и то я выиграю. Государству выгодно, и я не внакладе. Вот как надо считать рубли, Аухадиев! Товарищ Гаязов вон усмехается… — вдруг переменил тон Сулейман. — Да занимайся он нами столько же, сколько занимался Котельниковыми, мы бы тоже, — даю на отсечение одну из двух моих голов, которые так не нравятся Абдулову, — мы тоже не подкачали бы, потому у нас тоже рабочей гордости хватает. Правда, ребята, га? Чего воды в рот набрали? Нечего отмалчиваться — просите слова, выходите! Покажите, что не погас огонь в механическом. Горит и будет гореть!
После горячки Сулеймана взял слово степенный Санников, тоже токарь, как и Уразметов. Он на трибуну не пошел, говорил с места.
— Я сегодня пять часов простоял без работы. А главный инженер с директором весь день по цеху расхаживали. Почему, интересно знать, они не заметили, что я без дела стою? Куда они смотрят?..
— Точно, — поднялся с места коренастый автоматчик, — пусть дадут нам возможность работать все восемь часов, тогда посмотрим… А то час работаешь, два стоишь.
Сидорин, поднявшись, спросил:
— Товарищ Ковалев, вы вопрос задаете или выступаете?
— И вопрос и выступление — все вместе, — ответил автоматчик под смех зала.
Поправляя очки, остановился перед первым рядом Андрей Павлович Кукушкин.
— Докладчик предложил мне рассказать о цветах, — начал он совершенно серьезно, но лица слушателей тотчас же расплылись в улыбке. — Но я предпочел бы в первую голову о другом сказать. Вернее, дополнить Сулеймана Уразметовича. Здесь сидит товарищ Гаязов, Зариф Фатыхович. У меня с ним недавно был такой разговор. Он спрашивает меня, что мне мешает в работе. Я сказал, что мешают мои уши и мой язык. — Андрей Павлович терпеливо переждал, пока затихнет смех. — Сколько бездельников за день подойдет к твоему станку, а ты им всем, будь любезен, давай интервью, точно премьер-министр какой. По-моему, товарищи, во время работы к станку никто, кроме мастера, подходить не должен. Вот мое предложение. С такой поправкой я присоединяюсь к призыву Котельниковых и к предложению Сулеймана Уразметовича. Я тоже написал социалистическое обязательство. Вот, на ваших глазах отдаю его профоргу, — и он передал бумажку Матвею Яковлевичу. — Я, товарищи, даю слово выполнить свой план на сто пятьдесят процентов. И еще беру обязательство обучить фрезерному делу одного молодого рабочего. И вас призываю к тому же.
