Павел тотчас обратил внимание на ее красивое, овальное, бледное лицо, высокий лоб, чуть курносый, как у девочки нос, тяжелые пышные косы и большие, глубокие черные глаза. Лицо ее на первый взгляд казалось строгим и даже печальным. Красиво очерченные губы в начале их разговора едва заметно дрожали. Она споткнулась, это рассмешило Павла, и он, улыбнувшись, галантно подвел ее к стулу.
Сваты — старый майор и его жена — напыщенно, этакими павлинами прохаживались взад и вперед по комнате и болтали как сороки. Майор несколько раз будто ненароком ронял на пол то перчатку, то носовой платок, невеста быстро вскакивала и молча поднимала их с пола. Согласно церемониалу смотрин, следовало показать жениху, что невеста не горбатая, что одна нога у нее не короче другой и поясница хорошо гнется. Павел видел, как легко она поднимается с места и без труда нагибается. По наказу сватов невеста, садясь, должна была приподнимать юбку, открывая ноги почти до колен, грудь у нее была едва прикрыта кружевами.
Таким образом Павел мог лицезреть ее красивые, прямые голени и даже на мгновение — круглое колено, заметил он, что грудь у нее красивая и крепкая. Его благородие капитан Исакович смущенно улыбался.
Когда невесту наконец снова усадили, чтобы она могла участвовать в разговоре, старый майор спросил Павла, нет ли у него неоплаченных долгов. Пока тот отвечал, Катинка смотрела на него не мигая, но видно было, что она не слушает, что мысли ее далеко. Девушка не сводила глаз с человека, который через несколько дней должен был стать ее мужем. Ее бледное от волнения лицо, обрамленное темными волосами, казалось еще бледнее, чем обычно. Время от времени — этого Павел не заметил — она закрывала глаза, и на ее красиво очерченных губах появлялась счастливая улыбка, словно она ела черешни. Капитан понравился ей с первого взгляда. Когда Исакович стал прощаться, сват уже понял, что дело слажено, и велел невесте проводить жениха вниз и пройтись с ним по саду, один конец которого упирался в стену каземата, а другой — уходил куда-то за дом. У садовой калитки Павел сказал, что завтра снова придет и будет просить у сенатора ее руки. Катинка стояла у тына, вдоль которого росли большие подсолнухи, и молча смотрела на жениха темными широко раскрытыми глазами. И он почувствовал, как дрожат в его ладонях ее руки.
Забытое лицо покойной жены появилось в прозрачном голубовато-синем мраке каземата, и Павлу показалось, что она стоит перед ним у стены. Видение было столь отчетливым, что ему захотелось подойти ближе, он даже поднялся и ощутил боль в затекших ногах, стянутых узкими сапогами. Но едва он сделал два-три шага, и видение исчезло сначала из глаз, потом из памяти. И вот он снова в темнице, наедине с самим собою… Павел с трудом добрел до табурета, на котором просидел всю ночь, не смыкая глаз и прислушиваясь к тишине, которую нарушали прыжки крыс да писк мышей. В камере никого не было, совсем никого, если не считать его собственной тени.
Умершая от родов Катинка месяцами не возникала в его памяти и, казалось, не занимала никакого места в его жизни. Так неужели для того, чтобы он вспомнил о ее существовании, о том, что она была его женою, что она — не тень, не плод воображения, надо было появиться этому уроду Гарсули? Павел вдруг вспомнил, что он был с нею холоден, что зачала она в первую же неделю после свадьбы. Он старался быть с женою ласковым, жалел ее как бедную родственницу, а эта невинная и весьма стыдливая старая дева вдруг превратилась в страстную женщину. Исаковичи обратили внимание на его холодность к жене и на то, что она встречает его с сияющими, широко раскрытыми глазами и целует при всяком удобном случае.
— Слушай, Павел, нивушка у тебя жаждет! — говорил ему бесстыжий Юрат.
Только однажды братья видели, как Павел взял жену на руки и понес вверх по лестнице: у нее начались родовые схватки, и прислуга побежала за повитухой.
Когда Варвара получала из Вены шляпы, в сенаторский дом приглашали и его Катинку. Там ей преподносили одну из шляпок в виде подарка от богатой родственницы, поскольку Павел тратил все деньги на лошадей. Когда Исаковичи уезжали на охоту в Руму или Хртковицы, жена Павла оставалась дома и проводила время, любовно готовя детское приданое. Впрочем, она и раньше не любила ездить верхом.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
До свадьбы капитан держал двух служанок-валашек, была у него также и любовница — маленькая актриса из Вены. С ней он прожил года два или три и содержал не только ее, но даже ее родителей. Павел не был волокитой, он мало обращал внимания на женщин. Когда среди гусар заходила о них речь и Юрат, посмеиваясь, спрашивал у Павла, что ему нашептывают по ночам его валашки, оказывалось, что тот даже не понимает их непристойных турецких словечек. Близость с женой ничего нового не принесла Павлу, он только старался быть с нею повежливее.
Но сейчас, к великому своему удивлению, Павел вспоминал свою молодую жену, и ему было жаль, что он не может взять ее за руки, как тогда, в саду, возле крепостных стен Петроварадина. Он весь ушел в воспоминания: слышал ее шепот, чувствовал, как она гладит его рукою по волосам.
Огромное заходящее солнце еще рдело где-то над горой и над Дунаем, а Катинка все стояла перед ним с черным веером в руке, в своем голубом кринолине.
Братья предполагали, что, разговаривая, она, как все глухие, будет кричать и ставить их в неловкое положение, а потому всячески подготавливали Павла и уговаривали его быть снисходительным. На деле же оказалось, что голос у Катинки мелодичный, приятный и совсем не такой уж громкий. Говорила она чуть монотонно, словно ворковала и прислушивалась к собственной речи. С мужем она вообще разговаривала мало и больше смотрела на него.
И вот надо было появиться этому уроду Гарсули, чтобы он, Павел, вспомнил о жене, которая сейчас представлялась ему такой красивой и доброй. Вспомнил он и как смотрела она на него, умирая, молча, полными слез глазами.
Уткнувшись лицом в скованные руки, Павел так углубился в свои мысли, что даже не услышал, как снаружи в лабиринте коридоров отпирают двери и раздается топот тяжелых сапог. И только когда с железной двери его камеры стали снимать висячие замки, он вздрогнул и услыхал, как кто-то метлой разгоняет мышей и как скрипят засовы.
Вслед за тем блеснули фонари профоса, кузнеца и двух гусар. Павлу пришлось встать; сначала с него сняли ручные кандалы, потом кузнец подошел сзади и сбил оковы с ног. Затем начался церемониал вывода арестанта: Павлу приказали встать в затылок профосу между двумя гусарами, обнажившими сабли, и по команде «шагом марш» все двинулись по коридору, хотя заключенный спотыкался и покачивался из стороны в сторону.
Наверху, в теплой и светлой канцелярии профоса, их поджидал караульный офицер кирасирского полка графа Сербеллони. Стоя среди комнаты у стола, скрестив ноги, покуривая трубку и насмешливо поглядывая на Павла, он сказал, что должен доставить его, живым или мертвым, в крепость Осек, к графу Гайсруку, а что будет дальше, ему не известно. Капитан может пока лечь поспать и получить ужин с вином. И, если хочет, написать письма. Ему вернут мундир, но саблю он не получит. Потом его поведут в наручниках на Бегу, а на барке освободят от оков. Напоследок офицер посоветовал Павлу вести себя с достоинством, спокойно, чтобы не стать посмешищем гусар. И предупредил, что при первой же попытке к бегству в него будут стрелять.
Потом кирасир подписал несколько бумаг и направился к двери. Павел крикнул ему вслед, что будет жаловаться на незаконный арест и требует отвести его к Гарсули или хотя бы к Энгельсгофену.
Кирасир повернулся и с досадой сказал:
— Гарсули из Темишвара уехал, а беспокоить старика Энгельсгофена неловко. У него и без того из-за вас куча неприятностей, а это еще только начало. И стыдно вам доставлять ему новые хлопоты. Подождите до Осека, а там жалуйтесь хоть самому господу богу.
Потом Павлу принесли его короткий голубой гусарский доломан, часы и табакерку. Профос предложил позвать фельдшера, чтобы тот наложил капитану пластырь на растертые в кровь ноги. Выдали Исаковичу и квитанцию на отобранные деньги. Наконец профос принес ужин и бутылку вина, а жена профоса предложила Павлу постирать белье и пригласить парикмахера, который побреет и причешет его.
