Варвара говорила на каком-то смешанном наречии, на котором изъяснялись все Исаковичи. Она имела обыкновение все рисовать себе в мрачных красках. Поэтому вдруг добавила:
— Должна тебе сказать, Петр, коли Павел погибнет, я этого не переживу!
Петр вздрогнул, вытаращил глаза и посмотрел на жену, пытаясь поймать ее взгляд. Потом снова опустил голову на спинку скамьи, как на мягкую подушку.
Юрат, повернувшись к невестке, крикнул:
— Слушай, Шокица, хватит тебе трещать да забивать нам голову! Тот мне брат, кто моему добру рад! Хоть Павел и доводится мне двоюродным братом, но я все же не палочка для его барабана. Он ни о чем не думает и никого не спрашивает. Кто его тянул за язык? Зачем он сказал, что мы переселяемся? Ну и что теперь? Нам — помалкивать, а вам, женщинам, — кудахтать? Вот увидишь, он еще накличет на нас беду! Но ты, Шокица, видать, втюрилась в него, как и моя Анна, вот и явились вы сюда обе обниматься со вдовцом! Ему-то можно ехать в Россию. А куда мне, с грудным младенцем?
Анна, которая в эту минуту положила голову на колени своей невестке, услыхав слова мужа, повернулась к нему и сказала:
— Юрат! Не смей трогать невестку! Я так рассужу. Чего ты разахался? Не твою грудь сосет ребенок. Зачем же плакаться на свою беспомощность? Если мы и переселимся, то не к черту на рога, а в Россию. Уже сколько народу туда уехало! Лучше все распродать, чем позориться перед собой и людьми. А насчет Павла я спрошу тебя, с каких это пор стало зазорно любить брата? И я пойду туда, куда он скажет. И я бы охотно за него душу отдала, если бы мать меня уже тобою не осчастливила. Ты, Цыган, мне муж, а Павел пусть будет всем нам братом. Ладно?
Словно ласково гогочущий черный лебедь, Анна поднялась и, расправив черный кринолин, из-под сросшихся бровей поглядела на мужа своими черными глазами. Юрат хотел что-то возразить, но только махнул рукой. Потом встал и начал спускаться с вышки.
Анна посмотрела ему вслед и добавила:
— Вы оба — сущие турки, не позволяете даже проводить брата сестринскими поцелуями.
Юрат остановился было, но снова только махнул рукой.
Петр посмотрел на них широко раскрытыми глазами, потом опять запрокинул голову, закрыл глаза и улыбнулся.
Тем временем Юрат, спускавшийся с вышки на выгон, вдруг крикнул:
— Вот он, Павел! Везут! Гляди-ка, мало, видать, поиздевались. Приставили ему в сторожа двух гусар.
И в самом деле вдалеке появился экипаж. Он казался маленьким, будто игрушечным, его колеса и лошадиные ноги так и мелькали.
Покуда слуги собирали привезенные для Павла вещи, Петр, глядя вдаль, кричал Юрату:
— Слушай, толстяк! Так вот, оказывается, для чего шли мы на турка, француза и пруссака! Вот для чего подставляли грудь под вражеские пули! Его везут в тюрьму, как разбойника-каторжника, везут за то, что он отстаивал наши права! Для нас праведного суда не существует. А есть только арестантская да два гусара по бокам. Вот увидишь, убьют его в казематах Осека!
— Слушай, Петр! Как это получается по их закону? Разве наши Хртковицы — не митровацкое поместье? Как смеет Гарсули без суда гнать его под охраной гусар? Мы что — вне закона? Погоди-ка, я спрошу об этом профоса!
Анна, услыхав слова мужа, сбежала с вышки, схватила его за руку и стала умолять:
— Юрат! Ради детей! Молчи! Сам знаешь, какой ты вспыльчивый! Если поднимешь руку на профоса, он житья не даст Павлу! Позволь лучше нам, женщинам, расспросить Павла, а вы посидите в сторонке.
Но Юрат, этот сильный человек, никогда грубо не обходившийся с женщинами, а тем более со своей женой, оттолкнул ее, словно она была ему помехой, и сердито крикнул:
— Уйди, тебе говорят! Не то твой Юрат так тебя двинет, что потом только рот разинешь! — И, отступив в сторону, он добавил: — Меня и мой покойный родитель за руку не хватал!
Анна испугалась и закрыла лицо ладонями. Тем временем Петр спокойно надел на голову кивер и, спускаясь с вышки, крикнул брату:
— Не пори горячки! Сначала разберись и расспроси Павла. А потом уж, коли станет невтерпеж, хватай охрану за вихры. Здесь, толстяк, не место для засады. А коли пришла тебе такая охота, зачем ты привел сюда женщин?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Тем временем Юрат осмотрел свои пистолеты, пошептался со слугами и, точно медведь, стал нетерпеливо ходить взад и вперед. Он не был хвастуном, не искал повода для драки и никогда не тратил лишних слов, перед тем как напасть. Но если майор Исакович выходил из себя из-за какой-нибудь несправедливости, то сперва лишь махал рукою, потом угрожающе ворчал, скрежеща зубами, хрипел и, наконец, нагнув голову, как вепрь, набрасывался на противника и хватал его. И уж тогда никто не мог вырвать врага живым из лап Юрата, пока тот, изувечив, не отбрасывал его сам.
Между тем большой, тяжелый черный рыдван кирасирского полка приближался, и два гусара, видимо, чтобы разведать обстановку, проскакали карьером мимо Исаковичей. Петр стал рядом с братом, чтобы в случае чего удержать Юрата.
Сопровождавший Павла кирасирский офицер, заметив издали группу людей, подумал, что в их экипаже, верно, сломался шкворень, а увидев женщин, он решил, что это актрисы. Но Павел сказал ему, что там его ждут родственники.
Когда рыдван остановился, кирасир уже снял было свою треуголку, чтобы галантно приветствовать дам, но, взглянув на Юрата, который смотрел волком, и услыхав его ругань, вышел из рыдвана с противоположной стороны и направился в караульное помещение, чтобы выправить бумаги. Кирасирский офицер узнал майора бывшего Подунайского полка, славившегося драчунами и дуэлянтами.
А ему сейчас было не до поединка.
Исакович заверил кирасира, что свидание с родными займет лишь несколько минут, а потом можно будет ехать дальше. Неуверенно переступая ногами, как человек, у которого связаны руки, Павел попытался выйти из рыдвана. И только тут братья увидели на нем кандалы. Они подбежали и помогли ему выйти из экипажа.
Юрат видел, что брат его надломлен; подумав, что Павла пытали в застенке, а может даже покалечили, он подхватил его, как ребенка, повыше колен.
И хотя Павел был старше на восемь лет, Юрат ласково, как маленькому, стал говорить ему:
— Братец, братец, что они с тобой сделали?! Знай же, я тоже ни за что не останусь у Гарсули! Думал молча все перетерпеть, но, вижу, так не пойдет! Ты можешь идти? Тяжко мне на тебя глядеть, будто меня самого мучили! Не оставлю я этого, пожалуюсь в Вену ее величеству, пусть судят этого грека. Вот какова наша награда! Нет правды в этом царстве! Одно лишь лицемерие.
Петр поцеловал Павла и тоже подхватил брата как раненого. Ноздри у него раздувались от гнева, он с трудом заговорил:
— Вот оно как, мой апостол. Это тебе награда за раны! Правильно твердит Трифун, что мы, Исаковичи, в награду за ревностную службу еще будем, как бурлаки, барки тянуть. Видишь, каланча, чем кончилось твое переселение в Россию? Попал под арест! Но мы этого так не оставим!
Павел, став наконец на землю, сказал братьям, что ничего особенного с ним не случилось, он лишь немного отощал и не выспался, только и всего. И пусть они хоть не расстраивают своих жен.
Но Петр по-прежнему вел его под руку, точно раненого, и шептал:
— Не бойся, апостол, снимет с тебя Гарсули эти кандалы! Я этого добьюсь, пусть даже потом мне придется торговать тюрбанами или в подштанниках на паперти милостыню просить. Не допущу такого поругания справедливости!
Поддерживая Павла, Петр нечаянно коснулся кандалов; он выругался и, заикаясь от бешенства, прорычал:
— Заковали, сволочи! Как разбойника! Слушай, брат, купи у них эти наручники, как приедешь в Осек. Заплати, сколько спросят. За мой счет. Буду их показывать сирмийским гусарам, чтобы помнили кирасир графа Сербеллони.
Юрат тем временем сбегал за табуретом, который они захватили с собой, чтобы усадить Павла. Женщины, точно окаменев, стояли и смотрели, как их мужья ведут этого сильного и статного красавца, словно ему в застенке переломали руки и ноги.
