вахмистр. Освобожденная сила вырвалась из круга и отбросила Корсакова обратно на лестницу. Его полет успел увидеть ворвавшийся в холл Павел, вернувшийся из конюшен. На полной скорости Владимир ударился в огромное старое зеркало на площадке и сполз на пол. На поверхности стекла, где ударилась его голова, остались кровавые брызги. Само зеркало не разбилось, но пошло трещинами.
– Корсаков! – позвал Павел.
– Ах ты… – прорычал вахмистр, переступая через ставшую бесполезной фигуру. Он уже поднял пистолеты, намереваясь разрядить их в лежащего Владимира, но остановился как вкопанный.
Корсаковых стало двое. Один осел под зеркалом без сознания. Но отражение показывало другую картину. В зеркале Корсаков отражался, стоя спиной к вахмистру. Брызги крови на поверхности постепенно втягивались внутрь отражения. С последней впитанной каплей трещины на зеркале словно по мановению руки заросли. Отражение Корсакова медленно начало поворачиваться к Белову. Тот застыл словно зачарованный.
Зазеркальный Корсаков не обратил никакого внимания на то, что человек, чьим отражением он должен служить, лежит без движения на полу. Он сделал несколько шагов вперед, оказавшись вплотную к стеклянной глади. Наблюдающий эту сцену со стороны Постольский застыл от ужаса. Она была ему тошнотворно знакома. Такая же застывшая ухмылка на лице. Те же издевательски плавные, осторожные движения, словно фигура в зеркале не является человеком, а просто изображает его, мимикрирует, дотошно пытаясь подражать людским движениям. И от этой неправильной, неестественной похожести становилось лишь страшнее. Да, Павел Постольский уже видел это существо два месяца назад, в полутемной обеденной зале особняка Ридигеров на Большой Морской.
Не-Корсаков приложил ладони с другой стороны стекла, легонько упершись в него, будто пытаясь толкнуть непослушную дверь. Глаза его, зверино поблескивая в темноте, жадно впились в вахмистра. Белов оправился от транса и жутко закричал. Вскинув оба револьвера, он всадил все оставшиеся патроны в зеркало. Вместо ожидаемого звона разбивающегося стекла наступила тишина. Пули завязли в зеркале как в желе, постепенно растворяясь. Поверхность стекла колыхнулась, подобно воде, и снова застыла. Зазеркальный Корсаков отступил на шаг назад, с притворным осуждением покачивая головой. Если бы зеркало передавало звуки, сейчас слышалось бы недовольное цоканье его языка.
А потом анфилада комнат от площадки перестала быть пустой. Вдоль обеих стен выстроились ряды призрачных солдат – окровавленных, оборванных, с глубокими, сочащимися кровью ранами, выбитыми глазами, висящими на лоскутах кожи ушами и спутанными волосами. И каждый держал в руке длинный хлесткий прут.
Зазеркальный Корсаков лениво взмахнул рукой, словно отгоняя надоедливую муху. Вахмистра подняло в воздух и отбросило в самый дальний конец анфилады юнкерских спален. Удар об стену выбил из него весь дух, и Белов мешком свалился на пол. Но долго лежать ему не дали. Неведомая сила подняла его и потащила обратно к зеркалу меж рядов молчаливых фантомов. Каждый призрак вскидывал руку с прутом и резко опускал его на Белова. Сначала тот кричал и пытался закрываться от ударов, но каждый из них оставлял на его теле ярко-алые отметины. Чем дальше волокло его неумолимое притяжение, тем тише становились его вскрики и страшнее раны. Обратно к зеркалу дополз не Белов – просто еле трепыхающийся комок плоти, внешне неотличимый от его жертв. Он упал перед лежащим без сознания Владимиром и испустил дух. Стоящий за стеклом не-Корсаков с видимым удовлетворением осмотрел результат своих трудов, театрально отряхнул руки, вновь повернулся спиной к зеркалу – и неловко осел на пол, как марионетка, которой оборвали нити. Отражение застыло, вновь показывая только то, что на самом деле должно быть перед ним.
XX
25 декабря 1880 года, вечер, Шереметьевская больница, Москва
Вьюга улеглась к утру. Прибывшие в училище сыщики Лефортовской части застали картину, которую никто из присутствующих не мог толком объяснить. В выстуженном кабинете полковника Панина, превращенном в импровизированный морг, лежали три тела – сам командир эскадрона, училищный врач и каптенармус. Первый и последний были испороты, как и погибший ранее генерал Сердецкий. Доктор Красовский – зарезан. Выживших нашли в учебном корпусе. В тепле первого этажа обнаружился конь, привязанный к перилам лестницы. Наверху, в комнате Корсакова, собрались студенты и сопровождающие их офицеры. Напуганные юнкера молчали (кроме покалеченного Зернова – тот был способен лишь слабо стонать). Ротмистр Чагин и поручик Постольский в один голос утверждали, что училище подверглось нападению неизвестных лиц. Якобы они попытались проникнуть в училище под покровом ночи и непогоды, чтобы заполучить хранящиеся в цейхгаузе шашки и револьверы. На все остальные вопросы поручик отвечал требованием отбить телеграмму своему руководству в Петербург, которое и должно было решить, какие сведения жандарм имеет право разгласить московским коллегам.
Корсаков ничего из этого не застал. Он пропустил трогательную заботу юнкеров о раненом товарище. Возможно, Чагин и Красовский оказались правы и «цук» действительно выковал нерушимые узы братства между будущими офицерами. Свойский даже вызвался сопроводить Зернова в военную гошпиталь [45], что находилась на берегу Яузы, где врачам предстояло оценить серьезность раны «майора». К радости юнкеров, их кони пережили ненастную ночь, хотя процесс их поиска затянулся. Вплоть до самого марта жители окраинных районов Москвы и окрестностей с удивлением натыкались на роскошных породистых животных, выходящих к человеческим жилищам. Самих юнкеров военное начальство решило отправить по домам, ведь повторное открытие училища явно откладывалось.
Не застал Владимир и нервной активности поручика Постольского. Тому пришлось нелегко – его внимания требовали и упавший без сознания друг, и замерзающий внизу конь, и тело каптенармуса, лежащее посреди ритуального узора. К его чести, Павел справился на отлично. Обморочного Корсакова и несчастное животное общими усилиями доставили обратно в теплый преподавательский корпус, где постарались разместить со всем возможным удобством. Сам же Постольский кропотливо зарисовал на бумаге оставленные вахмистром письмена, а затем с не меньшим тщанием уничтожил все следы ритуала и упаковал в отдельные сумки кольцо, кровавый кинжал и шпицрутены. С ними предстояло разобраться его начальству в Петербурге. Чего ему обнаружить не удалось, так это книг или записей, которые научили Белова/Шеляпина призывать мстительных призраков.
Корсаков был жив – это единственное, о чем можно было говорить наверняка. Он дышал ровно, сердце билось спокойно и ритмично. Казалось, что он просто спит, только разбудить его не получалось. Чагин и Постольский уложили его на кровать, перевязали ссадину на затылке и укрыли одеялом. Никто не знал, что делать дальше. Утром его перевезли в Шереметьевскую больницу [46] на Садовом, разместив в отдельной палате. Вокруг Владимира собрался целый консилиум светил медицинской науки. После долгих препирательств и обследований врачи пришли к согласию лишь в одном – он либо проснется,
