один; мерзкое ползучее насекомое уверенно и неторопливо продвигается к крохотной ножке, я вспоминаю про укусы, которые Дидрик показывал мне на ее попке, наверное, эта дрянь туда и направляется, хочет напиться ее крови? А может, они каждый раз ищут новое место, может, на этот раз он ползет к сгибу под коленкой, паховой складочке или анусу? Или же этой ночью он решил оставить Бекку в покое и направляется к Дидрику, который лежит голышом на спине и храпит, член почти эрегирован, по мне, криповато лежать в таком виде рядом с младенцем.
Насекомое взбирается по ее ножке, малышка дергается во сне, но продолжает лежать в том же положении, и клоп переползает через пальцы ног и по тыльной стороне стопы пробирается дальше к нежной белой голени, я вижу зазор там, где находится пижамная резинка, как раз у щиколотки, вижу, как букашка забирается под ткань и исчезает, в животе все переворачивается, я смотрю на умиротворенное личико спящего ребенка и стараюсь думать, что от этого, по крайней мере, никто не умирал, в прошлом они водились в каждом доме, были частью будничной жизни, люди так жили, при этом продолжали писать книги, рисовать картины, устраивать революции. Потом научились выводить их синильной кислотой и ДДТ, но со временем эти вещества запретили, у насекомых развилась к ним резистентность, а в 1990-е годы вновь начали распространяться, сначала их привозили из поездок, а потом жара помогла. Клопы умирают при температуре минус восемнадцать градусов, так что раньше достаточно было зимой просто открыть окна пошире, но в наши дни так холодно никогда не бывает.
Тем не менее это кажется в какой-то мере утешительным. Близится конец света, а клопы остаются. Вокруг полный хаос, а эта букашка в пижаме Бекки оказывается живым воплощением нормы.
– Привет.
Голос хриплый и дрожащий, как бывает у мужчин спросонья, когда они растеряны или находятся в состоянии панического экстаза, которое охватывает их незадолго до оргазма. Дидрик смотрит на меня из-под полуприкрытых век и рефлекторно натягивает простыню, чтобы спрятать низ обнаженного живота.
– Привет. А вот и ты.
– Да.
Он слегка улыбается, вяло поднимая руку для приветствия.
– Я… думал, ты уже не вернешься.
Я не отвечаю, сижу на самом краешке кровати, увидев клопов раз, сложно избавиться от ощущения, что они подползают со всех сторон, лезут на твое тело, я буквально заставляю себя оставаться на месте, нужно решиться, сейчас – или никогда.
– В ту ночь, когда явился сюда, ты сказал, что все, о чем мечтаешь, это просыпаться рядом со мной.
Я говорю собранно, спокойно, продуманно, тошнота схлынула и уступила место необычайной ослепительной ясности.
– Сейчас я здесь. И ты проснулся.
Дидрик кивает, вытягивает руку, кладет ее на мою, его пальцы переплетаются с моими.
– Но ты сказал еще кое-что. – Я откашливаюсь, сглатываю. – Ты сказал, что тебе было стыдно за то, что ты не мог забыть меня.
Солнце поднялось над крышами, я вижу, как его лучи заглядывают на балкон и заливают его теплым светом, нам бы сидеть там, завтракать, только мы вдвоем, кофе и круассаны, впереди целый день, чтобы трахаться-болтать-читать-пить-быть вместе, но тот мир пропал, это наши Помпеи, наш дождевой лес, наша цель в два градуса[82].
– Мне нужно… я хочу, чтобы ты знал, что я тоже стыжусь. Стыдилась.
Дидрик протирает глаза, теперь полусидит на кровати, все еще прикрывая своей ладонью мою.
– Стыжусь того, что влюбилась в тебя и думала, что мы будем вместе. Стыжусь, что поверила твоим обещаниям, когда ты уверял меня, будто твоя любовь не какой-нибудь жалкий кризис сорокалетнего мужчины, говорил, что все окончательно решил, что ты хочешь жить другой жизнью, что ты выбрал жизнь со мной.
Я чувствую, что меня начинает трясти от злости, и отворачиваюсь, нет сил смотреть на него. Нужно сохранять спокойствие. Собранная, сдержанная, сильная.
– Я оставила Витаса и выкупила у него его долю квартиры, а потом началась «корона», у меня не стало заказов и денег, но я все еще верила тебе, сидела там, в своей дорогущей однушке, и ждала, что ты дашь знать о себе, думала, ты вот-вот объявишься, тебе просто надо утрясти все с Каролой, сходить на несколько сеансов парной терапии, а потом ты окажешься в моей прихожей с чемоданом в руке, но шли дни, потом недели, и знаешь, что хуже всего, Дидрик? Хуже всего не то, что ты предал меня, а что даже не осмелился сообщить, что все это было не всерьез.
Бекка хнычет во сне и переворачивается на спину. Наверное, мы ее будим, но мне плевать, я не собираюсь переходить на шепот.
– Я опустилась на дно, а ты меня бросил. И вот вернулся, как будто ничего не случилось.
У него вокруг рта прорисовывается жесткая складка.
– Ничего не случилось? Ничего не случилось? Оглянись вокруг, черт подери, думаешь, я бы… да, блин, ты вообще не врубаешься? Мы на грани чего-то такого, что происходит с человечеством впервые.
Я пожимаю плечами:
– Вот как? Почему же все это кажется таким знакомым?
Мне никогда раньше в голову эта мысль не приходила, но теперь все выглядит настолько очевидным, это как когда взлетаешь на самолете и внезапно оказываешься над всем остальным, видишь внизу дороги, здания, людей, похожих на муравьев, и понимаешь, как устроен этот мир и какой он крошечный.
– Для таких, как ты, всегда найдется оправдание. Ты использовал «корону» как повод, чтобы остаться с Каролой, а теперь используешь этот климатический коллапс, чтобы вернуться ко мне, но в реальности дело в тебе самом, ты берешь все, что хочешь, ты берешь, берешь, берешь, а такие, как я, должны давать. Но больше этого не будет.
Дидрик вздыхает:
– Мелисса, я не знаю, что ты…
– Моей маме не дают мяса. Такие, как ты, заставили местное здравоохранение удалить мясо из рациона из климатических соображений, а теперь ты сидишь тут и жрешь стейк, как чертов… чертов…
– Я не понимаю, какое твоя мама имеет отношение…
– Такое, что я рассказала ей о тебе.
Я чувствую, как по щекам текут слезы. Я и не знала, что плачу, интересно, давно?
– Этого я стыжусь больше всего. Что поехала в тот поганый дом престарелых и рассказала маме про тебя, показала фотографии, твои, Вильи, Закариаса, сказала, что вы будете моей семьей и что она будет бонусной бабушкой, а потом, когда ты меня бросил, она спрашивала про них, а я не смогла ничего добавить, сказала, что ей, должно быть, все это привиделось, поскольку мне было стыдно, так чертовски стыдно,
