тяжело проливаются вниз, и он горд, он гордится мной, его губы двигаются, безмолвно проговаривая мое имя, но этого недостаточно, и тут я вижу ее, мою подругу с конференции, она все еще стоит рядом со мной и улыбается ослепительной свежевымытой улыбкой, я вспоминаю, как когда-то мечтала стать такой женщиной, самостоятельной, независимой, способной свободно сидеть и читать, размышлять, пить кофе маленькими глоточками и не торопиться никуда ради кого-то другого, но я понимаю, что этого тоже недостаточно, мне этого теперь мало; она выставляет между зубами кончик языка в своей милой девичьей манере, я выпускаю ее руку из своей, позволяя ей затихнуть вдали подобно звону серебряного колокольчика, и боль навсегда отступает.
* * *
Когда я возвращаюсь домой, он плачет, лежа в мерзкой кровати с клопами, он плачет с трубкой в руке, я аккуратно сажусь на краешек, глажу его по голове (подальше от раны) и говорю всякие банальности, мол, все образуется, нам было хорошо вместе.
– Мне надо вернуться туда, – всхлипывает он. – Он опять пропал. У меня сил нет, но я должен.
Сначала я не понимаю, куда ему надо вернуться и кто пропал, слова льются из него потоком длинных прерывистых всхлипываний. Звонила Карола, Зака нет в Хедемуре, это был просто фейк.
– Понять не могу, насколько надо быть больным на голову, чтобы сделать такое, – причитает он. – Что же с нами творится-то?
– Где Бекка? – сдержанно интересуюсь я, и он указывает дрожащим пальцем в сторону террасы.
Звонит телефон, он отвечает, наверное, звонят из какого-то ведомства, поскольку он откашливается и начинает говорить резким требовательным тоном, я оставляю его одного.
Наливаю себе бокал вина и выхожу полить цветы на террасе, парнишка был прав, вид у них уже немного чахлый. Бекка спит на диване. Крыши домов и церквей загораются под лучами заходящего солнца. Вдали слышен вой сирен, звон бьющегося стекла, хриплые крики, но здесь, наверху, у меня на террасе, закат хорош как никогда. Я-то по глупости думала, что волшебное лето закончилось, а оно все длится и длится.
Вознаграждаю себя глотком розе.
Рассеянно смотрю в телефон – запись набрала больше двухсот тысяч просмотров всего за два часа, а теперь к тому же кто-то сделал субтитры на английском. Телефон трещит и пищит, разрываясь от сообщений и эсэмэсок, даже за то время, что я держу его перед собой, мне звонят с четырех разных номеров, я сбрасываю все звонки, сил нет.
Слабое хныканье. Я встаю и иду с бокалом в руке к дивану, тихонько баюкаю.
– Динь-дон-динь-дон-динь-дон-динь-дон.
Звонок в дверь врезается в меня, как шмат чесночного масла в прожаренный антрекот, ангтрекотт, я не испытываю ни страха ни стыда, сплошное облегчение. Это парень из службы безопасности, жеребчик с бакенбардами, а с ним двое обычных полицейских.
– О чем вы хотели заявить? – спрашивает он, изучая взглядом квартиру.
– Вы же занимаетесь терроризмом?
Он молча кивает.
– А что считается терроризмом?
Владелец бакенбардов разводит руками, устало улыбаясь.
– В наше время?
Я бормочу что-то насчет топора и поезда и указываю в сторону спальни, где сейчас Дидрик, а потом быстро ухожу обратно на террасу и прикрываю за собой дверь.
Бекка снова хнычет. Пора разобраться с тем, как делается эта молочная кашица. Надо смешать порошок с водой, потом разогреть в микроволновке, пока не станет тепленькой, я видела, как он это делает, ничего сложного, так ведь? А что, если она не станет есть? Что, если она будет плакать и орать, пока я не одурею и не начну ее трясти, хотя этого нельзя делать ни в коем случае?
Из квартиры доносятся злобные голоса. Дидрик истерит, полицейские строго ему что-то отвечают, от их перебранки у меня внутри все переворачивается.
Дидрик зовет меня, кричит что-то про Бекку, про Зака, я снова смотрю в телефон, открываю пост, делаю звук погромче, чтобы заглушить голоса.
«Люди, которые поджигают автомобили, грабят магазины и громят наш город, – вы серьезно считаете, что их волнуют белые медведи, тунец или сибирская тундра?»
Это запостила одна американская телекомпания, я стою одна на сцене, голос напряженный и тонкий, такой, знаете, нервический, словно я иду по канату.
«Ими движет лишь ненависть. Потому что мы не так едим, не так путешествуем, не так думаем, не так мечтаем. Движение в защиту климата стало культом смерти, аппаратом насилия, который хочет загнать нас обратно в пещеры».
Она проспала уже два часа, может, скоро пора будить, если я хочу наладить ее суточный ритм? Или пусть выспится хорошенько? Если честно, я не имею ни малейшего понятия.
«А мы туда так или иначе попадем в конечном итоге. Я не отрицаю, что все катится к чертям, что технологии и красивые обещания нас не спасут».
В животе все опять обрывается. И запястье начинает ныть – странно, вчера я вообще ничего не чувствовала. Десять часов прошло с последнего приема, вновь на подходе диарея. Я наливаю себе еще розового вина. На этот раз получится. Обязано получиться.
«Мы последние люди. Но моя жизнь все еще принадлежит мне, а они объявили войну моим возможностям проживать ее так, как я того хочу, но на войне, на войне не болтают про солнечные панели или мясо из пробирки, люди защищаются и оказывают сопротивление, громят ублюдков и никогда больше не просят прощения».
Шум в квартире стихает. Они ушли.
Я достаю снимок УЗИ. Темное фото, серое облачко, белая полоска там, где было сердечко. Целую и кладу на диван между Снуфсиком и головкой спящей Бекки.
– Вы мне поможете, – шепчу я. – Вы вдвоем мне поможете. Нам надо добраться до конца этой ночи.
Шесть сверкающих сталью военных самолетов летят над городом, выстроившись клином, рев настигает нас через полсекунды после того, как они пролетели по расколовшемуся розовому небу, и в ту секунду, когда я протягиваю руку, чтобы сжать их как рой мошек, меркнет весь свет.
3. Мы не наследуем землю
Моего папу избрали королем.
Я только недавно научился читать, а коробки стояли на паласе позади потертого коричневого дивана-книжки в подвале у бабушки с дедушкой, в углу, где пахло сыростью и старыми потемками. Сине-серая коробка – я ощупывал кончиками пальцев шершавый сухой картон, – невзрачная, покрытая слоем пыли, на боковой стороне в прозрачный кармашек вставлена бумажка с аккуратно выведенным черными чернилами словом «АНДЕРС!». Открываешь ее, а внутри полно черных папок с жесткими краями и металлическим зажимом, от которого пальцам больно, когда пытаешься его открыть, таких, которые дед мог свободно взять себе домой из
