– Теперь пошли их искать.
– «Лису» брать? – спросил я.
– А как же! Обязательно…
– А мусора?
– Ищи-свищи! Их здесь не бывает.
На площади перед гостиницей было пусто. У самого входа, освещенные лампочками с козырька, стояли Зубарев с Володей, две девушки, подружки наших мареманов, и двое незнакомых парней, принявших, как видно, нашу сторону. Один из них был в форме морского училища – в темноголубой робе с гюйсом, надетой на голое тело, и в клешах, но без мичманки, вихрастый. Я протянул ему руку, и он назвался: Валера. Все вместе мы двинулись по набережной.
– Вон они, наши абрикосы, рассыпаны, – показал Валентин. – Передавили гады.
– Ты их запомнил? – спросил Володя. – Тех, пятерых? Я только двоих засек. Выскочил из гостиницы, – повернулся он ко мне как к неучаствовавшему, – тут толпа. У одного, смотрю, отвертка в кулаке. Ну, вытаскиваю свою: поглядим, чья длиннее. Сразу попятились. Они же меня знают. Это Валька из Харабалей, а я-то местный, с Семнадцатой… Знают, что тем уже не жить. Скажу – и свои же задушат. Найти бы только – кто…
Я не узнавал Володю: куда девалась обычная его самолюбивая сдержанность! Парень превратился в разъяренную змею. Вдруг стало видно, что он по-настоящему опасен.
А Валера, новый знакомец, был сильно пьян, но шел ровно и лишь улыбался чему-то в слабом свете фонарей. Я спросил:
– Где же ты мицу посеял?
– А! – он махнул беспечно рукой. – Третий день пью, разве вспомнишь…
– Ты что, знаешь Вальку?
– Так он же наш сигнал высвистывал, – ответил Валера. – Вот я и прибежал. Я в кустах спал, вдруг слышу – наш сигнал! Я и помчался. У нас ведь, – объяснил он, – у каждого училища свой сигнал, по морзянке: помогайте, мол…
– Ты, значит, тоже из Наримановского?
– Ну да. Только они, Валька с Володькой, закончили уже, а я на последнем курсе.
В Астрахани, объяснил мне Валера, в училищах и в мореходке обучаются несколько тысяч мареманов – огромная сила, если бы не традиционная междоусобная вражда. Дерутся страшно – училище на училище – пряжками, гитарными струнами (норовя отрубить противнику ухо), заливают свинец в подошвы…
– Если их объединить, – говорил Валера, мечтательно улыбаясь, – если нам всем за одно встать, это же что будет! Мы бы Астрахань в кулаке держали, мы бы всю шпану в городе передавили. Ты представляешь: объединить мареманов! Я давно над этим работаю…
– То есть как – работаешь? – изумился я.
– А так, очень просто. Беру увольнительную и хожу по училищам. Собираю ребят, давайте, говорю, забудем, что было, давайте вместе держаться. Чего нам делить, переходите, говорю, на нашу сторону. И так – из одного училища в другое; у меня везде свои люди.
– И много у тебя сторонников? – Я не мог прийти в себя: очень уж не походил Валера ни на прожженого политикана, ни на апостола.
Он подумал и ответил неопределенно:
– Многие за мной пойдут.
Так мы прошли всю набережную до стрелки Кутума. Набережная, освещенная фонарями, словно вымерла после вчерашней гульбы. Никто не встретился нам по пути.
– Смылись сволочи, – подытожил Валентин.
Мстительный пыл рассеялся. Валера и другой наш союзник
распрощались с нами. Валентин предложил выкупаться, Володя присоединился к нему. Они разделись и по каменному откосу полезли в воду.
– Идите купаться! – кричали они из темноты. – Вода теплая!
Мы с Зубаревым молча стояли около девушек, посматривая вдоль пустынной набережной. Потом они вылезли, дрожа и роняя капли.
– Анчутки, отвернитесь, мы выжмемся!
– Не видели мы вас! – пренебрежительно отозвались «анчутки».
Мы двинулись назад – они решили проводить нас с Зубаревым до гостиницы. Шли по набережной, вдруг Володя сказал:
– Смотрите-ка! – и опустился на корточки. – Зарезали кого-то.
Скамейка стояла под самым фонарем, и все было, как на ладони. Мареманы расторопно обшарили кусты.
– Вот они откуда подошли – сзади! Через загородку перелезли. А он с бабой на скамейке сидел… Ничего себе – кровищи натекло!
– Надо же, а мы полчаса как здесь прошли. И ничего не было…
– Гадский город! – выругался Валентин. – Нельзя появиться с девчонкой…
Вот правописание страсти: orreur.
Стендаль. Анри Брюлар.
Итак, раствор густел, все больше окрашивался страхом, но не потому, что страх прибывал, – я преодолел, растоптал его в себе, – а потому, что восторг поглощался реакцией. Затянувшаяся неизвестность разъедала мое ликование. Я начинал понимать, что счастье наше в Москве было не таким уж безоблачным. Все чаще вспоминалось мне ее сдержанное малодушное смятение и те вспышки непонятного ожесточения против меня, которые сама же она заканчивала словами: «Не обращай внимания, просто я раскапризничалась». Теперь я должен был признать, что ничем не помог ей и даже уверенности в моей любви не сумел ей внушить.
…Вот она, посреди разговора или на кухне, когда мы вместе готовим завтрак, с какой-то детской доверчивостью тянется ко мне губами, а я отвечаю холодным, неохотным поцелуем… На второй, на третий день я сам ни разу ее не приласкал! Вот ведь как по ночам мы бог знает что вытворяли, а днем я был скован. Я и коснуться ее не смел. (И говорил, говорил слишком много, черт бы меня побрал!)
И все же это была лишь оболочка: внутри все было полно значенья, напряженья, дыханья, и, предаваясь милым и трогательным мелочам любви с любовной нежностью, словно бы купаясь в теплой воде счастья, я чувствовал, как моя судьба опрометью несется вперед, брыкается, как испуганный конь, мчится в тоске и страхе к обрыву, к пропасти, готовая к смерти.
Гессе. Степной волк.
Она не приезжала и не отвечала на письма; я недоумевал. Я готов был скорее предположить несчастную случайность, авиационную катастрофу, что ли, чем хотя бы вероятность того, что произошло на самом деле. Я не мог поверить, что не было никакой победы, что мне отказано даже в этом последнем праве – гибелью подтвердить свою избранность, – что желанное поражение уже позади. Неизвестность затягивалась, Юла уходила от меня все дальше и становилась все более недоступной, чужой. Я метался по Астрахани, не зная, что предпринять, или тупо смотрел на висевшую в номере карту области, в сотый раз мысленно измеряя расстояние до Капустина Яра – маленького кружочка у верхнего края листа.
Страшно глядеть, даже на карте, на эти пустынные пространства, через которые нет ни пути, ни дороги.
Чумаков. Астрахань и Астраханская губерния.
И настал наконец день, когда Зубарев сказал:
– Все, можешь больше не ждать. Она не приедет.
Но до самого нашего отъезда из Астрахани, до самого того момента, когда мы сели в самолет, я продолжал надеяться. За три дня до отъезда, 30 июля (в день ее рождения), я написал ей последнее письмо.
Нет на свете горшего недоразумения, чем недоразумение обманувшейся любви. Как! Она не оценила мои сокровища? Меня – меня – не оценила!.. Мою неповторимую жизнь: детство на Каланчевке, солнечный март в подмосковном лесу, запах разбавителя, победы в фехтовальном зале, метель на танкодроме, товарищество, встречи, увлечения, рассказы, метод, любимые книги, экспедиции в глухие углы России, смех друзей, жизнерадостное опьянение, песни, дурачества, все, что близко и дорого; мой ум, знания, таланты, опыт, – все, что я видел, делал, чувствовал и передумал…
Вы принуждаете все вещи приблизиться к вам и войти в вас, чтобы обратно изливались они из вашего родника, как дары вашей любви.
Ницше. Так говорил Заратустра.
Невероятно! Все это принадлежало ей, а она пренебрегла. Моей любовью, моей обреченностью… Разве найдется еще человек, который увидит ее моими глазами, который будет ей так же необходим и также благодарен? Разве сможет кто-нибудь понять и оценить ее, как я?
А ведь она смеялась вместе со мной, когда я спел ей в то, первое, утро: «Знаешь, а вот офицерские дочки на нас, на солдат, не глядят…» Но когда я вспоминал наш последний поцелуй и то, как ей пришлось слегка наклониться, чтобы меня поцеловать, все во мне корчилось от бессильного бешенства, от пережитого задним числом унижения: в этом рослом, лениво-грациозном теле воплотилась для меня вся отчужденность, недосягаемость ее красоты.
И мщенье, бурная мечтаОжесточенного страданья.
ПушкинНо никогда – даже в самые черные минуты – не опускался я до желания надругаться над этой безупречной плотью, грубо смирить ее сопротивление, сломить горделивую невозмутимость, силой прорваться в непостижимую глубину, заставить покорно затрепетать, стать мягкой и податливой, – чтобы хоть в этом непотребстве сравняться с нею… (Ага! – скажут. – Проговорился! Значит, мечтал все-таки!) Никогда я не упивался подобными мечтами.
