Слезы лились из глаз и капали на пол, а в ушах шелестел негромкий голос. «Я жив! – говорил голос. – Я больше, чем жив! Я отстоял свое право жить!» Над Родиной поднималось солнце, и его лучи спешили принести пробуждение в каждый дом, в каждое птичье гнездо, в каждый муравейник.
А дирижабль поднимался выше, и единственный оставшийся в его гондоле Обитатель смотрел на раскинувшуюся внизу Родину и ни о чем не думал.
Дирижабль летел навстречу поднимавшемуся солнцу.
Полет был приятен.
И не хотелось больше Мике вниз. Не мечтал он больше о торжественном приземлении, о ковровой дорожке и о лаконичных, но большого размера лозунгах.
Родина была перед ним как на ладони. И совершенно необязательно было опускаться на ее землю. Можно и с высоты полета любить ее крепко и желать ей и ее народу добра и благополучия.
38
Длилась ночь. И где-то в ее закоулках, со всех сторон зажатая плотной темнотой, медленно катилась машина. Огонек кабинной лампочки светил тускло, но и этого тусклого света хватило шоферу, чтобы заметить седой волос, упавший с его головы на рукав гимнастерки. Приблизив руку к лицу, он внимательно рассмотрел волос, потом дотронулся пальцами до лба.
«Сколько же мне лет? – думал шофер. – Сколько лет этой ночи? Когда все началось, я был еще молодым и не было у меня морщин. Когда это началось, я думал, что все лучшее у меня впереди, и не спешил жить». Тиканье часов, восходы и заходы солнца, лай собак или ночной их вой на полную луну – все это было мелочью, все это повторялось изо дня в день, и только для детей это собрание звуков и красок представляло некую ценность – ценность познания мира, в который они вступали. Но проходило время, и в суете обыденной жизни обесценивались и звуки, и краски, и бывшие дети уже прислушивались к другим звукам, присматривались к иным краскам. Человеческие голоса, разукрашенные интонациями, становились для них важнее и приятнее негромкого журчания воды в протекавшем позади дома ручье. Так было всегда, но с наступлением темноты все разом исчезло. Люди, притаившись, замолчали, боясь обнаружить себя во мраке. И вот в наступившей тишине эти люди, не желая ее потревожить, искали присутствие прошлого исчезнувшего мира с его звуками и красками. Но как ни присматривались они – видели лишь темень, окружавшую их, как ни прислушивались – слышали лишь тишину и собственное дыхание. И снова в мыслях своих вернулись они к детству и радовались каждому сну, в котором возникала хотя бы часть прошлого мира с круговертью его звуков и красок.
Шофер поднял взгляд к кабинному «светлячку». Прищурился. Захотел увидеть сквозь закрытые глаза разноцветные круги, возникающие после взгляда на яркий свет.
Вдруг машину тряхнуло – будто съехала она с высокого тротуара на мостовую, – и после этого поехала машина быстрее. Шофер открыл глаза, и мгновенно перед ним закружились яркие искры. Зажмурившись, он перегнулся и поднял вверх рычаг ручного тормоза.
Машина послушно остановилась.
Шофер снова открыл глаза – те же искры светили из темной глубины, только теперь они не мельтешили, как прежде. Несколько минут смотрел шофер вперед. Снова заболели глаза, и он прикрыл их ладонью.
Слабый серый свет пробивался сквозь неплотно прижатые друг к другу пальцы. Привыкнув к этому свету, шофер опустил левую руку на руль и увидел впереди в темно-синей глубине яркие точки звезд.
– Звезды… – прошептал он удивленно, – настоящие звезды.
Блестящий бисер созвездий украшал небо. Оттуда сверху едва уловимое ухом доносилось жужжание, и шофер вдруг представил себе, как вокруг этих разбросанных по небу звезд кружат небесные насекомые. Кружат и жужжат совсем так, как когда-то кружили по вечерам мухи и мотыльки вокруг лампочки, свисавшей с кухонного потолка. И от этого мгновенного воспоминания вдруг стало теплее.
Выйдя из кабины, он задрал голову к небу и увидел над собой бесконечное звездное покрывало, глубоко-синий зонтик с миллионами ярко-желтых точек. Точки эти переливались, мигали, становились то ярче, то тусклее. Некоторые вдруг срывались с места и, описав незаконченную дугу, гасли в полете. В этих мгновениях, внезапных вспышках, в гибели сорвавшихся в пропасть звезд, чувствовалось живое дыхание Вселенной. И, стоя на земле под многомиллиардными тоннами небес и звезд, шофер ощутил это дыхание и, облизав сухие потрескавшиеся губы, опустился на колени. «Я выжил!.. – пробормотал он, и слезы потекли по впалым щекам. – Боже мой… я все-таки выжил…»
В его мокрых от слез глазах отражались все небо и звезды, и одна из них, медленно пересекавшая созвездия и не собиравшаяся гаснуть.
«Я выжил…» – шептал шофер.
А один край неба вдруг наполнился каким-то внутренним светом, и ярче запылали звезды. Повернув туда свой влажный взгляд, шофер увидел выползавшую из-за невидимого горизонта желтую луну. Улыбка до боли растянула потрескавшиеся губы.
«Рассвет!.. – прошептал он, и радость в его шепоте была близка к отчаянию. – Нет… не рассвет… восход луны…»
Глядя на поднимавшееся ночное светило, он лихорадочно подыскивал слова, которые можно было бы прошептать, чтобы снова и снова, и сильнее почувствовать себя живым, выжившим, выехавшим из многолетнего мрака. Но слов было мало, и их заменили слезы.
Над землей поднимался желтый шар луны.
Длился ночной восход, даривший шоферу надежду на будущее, полное солнца. Но все еще продолжалась ночь. Была она уже другой, была она намного светлее предыдущей.
«Нет, это все-таки рассвет, почти рассвет, – думал шофер, – рассвет, до которого не дожили ни Горыч, ни пассажир. Солнце еще взойдет, еще придет его время… а это – ночной рассвет…»
Заболела раненая рука, и шофер сцепил зубы. Но боль не была такой резкой. Она не мешала шоферу думать. Она лишь добавляла горечи в его мысли. И, вспоминая Горыча, он вытащил из кармана две абрикосовые косточки, оставленные себе на память о погибшем друге. Сжал в левой руке, словно хотел их согреть.
Потом переложил в ладонь раненой руки, а здоровой рукой вырыл в мягкой податливой земле две ямки и положил в них косточки.
«Здесь они должны прорасти», – подумал шофер и снова посмотрел вверх.
Луна забиралась все выше и выше, и добралась уже до самой середины раскинувшегося над шофером неба, и показалось шоферу, что потускнела она.
– Надо ей подсветить, – решил шофер и, поднявшись на ноги, направился к заднему борту машины.
Уже забравшись в кузов, он погладил рукой стеклянную поверхность прожекторного барабана и почувствовал, как на ладони остался плотный слой пыли. Найдя под ногами промасленную тряпку, он тщательно протер стеклянную поверхность и только после этого щелкнул тумблером.
Увидев под стеклом красную точку нагревающегося элемента, шофер спрыгнул на землю, отошел метров на двадцать от машины.
Из возникшего над прожекторным барабаном рассеянного свечения начал формироваться луч. Был он сначала невысоким и неярким, но постепенно нижний его ствол наполнился внутренним огнем, словно кто-то влил этот огонь в невидимый сосуд, а потом этот огонь начал подниматься, как ртуть в нагревающемся градуснике.
Шофер старался не смотреть на луч, но временами просто не мог удержаться, и каждый раз, когда взгляд его встречался с прожекторным лучом, резкая боль заставляла зажмурить глаза. Он поворачивался спиной к машине и смотрел в небо – глаза его отдыхали на мягком сиянии звезд и на потускневшей луне.
Через пару часов, когда луна уже приближалась к закатной стороне горизонта, глаза перестали болеть от соприкосновения с лучом, и шофер, все еще держа ладонь козырьком, посмотрел вверх, туда, куда уходил бесконечный, наполненный светом столб.
И там, в освещенной прожектором высоте, он увидел медленно плывущее тело дирижабля, и показалось ему даже, что из открытого окна-иллюминатора гондолы кто-то выглянул и посмотрел вниз.
И даже, кажется, помахал рукой.
Подняв левую руку и оторопело глядя вверх, шофер ощущал, как тело его наполняется дрожью возбуждения, как что-то распирает его изнутри, что-то радостное и еще сильнее вселяющее надежду. И это что-то уже подкатывалось теплой волной к горлу и щекотало голосовые связки, и, будучи не в силах сдержать это напряжение и понимая, что вырвется оно сейчас оглушающим его самого криком, но желая придать этому крику хотя бы какой-то жизнеутверждающий смысл, шофер успел твердо и громко выговорить: «Ур-р-р-ра!», прежде чем огромной силы выдох высоко поднял это слово и, раздробив его там на многократное эхо, понес дальше в пространство глубокого неба.
И уже не кричал шофер, но все еще слышал со всех сторон звучащий собственный голос. А дирижабль покинул освещенный прожектором круг неба и не было его видно.
Потускневшая луна закатывалась за невидимую линию далекого горизонта, но на противоположной стороне горизонта снова засияла аура восходящего светила, и шофер, заметив это, отвернулся от заходящей луны и смотрел на зарождающийся рассвет.
