не было никаких приборов, — удивился Букреев.
Аркадий Васильевич хитро засмеялся, меленько-меленько:
— Женское коварство, Юрий Дмитриевич. Уж если она что вбила себе в голову... Да я быстро, минут двадцать... — Аркадий Васильевич заспешил на лодку.
Вот через двадцать минут они бы с ней уже в городок шли, но она, выходит, сама этого не захотела.
А все-таки умудрилась какие-то приборы навязать его акустикам. И за этими приборами смотреть же надо было, отвлекаться, что-то регистрировать. И это, конечно, безобразие: он, командир, даже не был в известность поставлен. Взгреть бы Сартанию как следует! Так нет же — за атаку еще и поощрить придется... А она тоже хороша: вместо того чтобы партизанить за спиной у командира, могла бы и попросить, если уж так ей надо было свои приборы в акустической рубке ставить. Не зверь же он, в конце концов...
Аркадий Васильевич поднимался на лодку, и Букреев, глядя ему вслед, с неприязнью думал: «А ведь не любишь ты ее... Она-то хоть понимает это?»
Ему почему-то стало жалко Марию Викторовну, и не потому, что какой-то — уже точно несимпатичный ему теперь — Аркадий Васильевич невзлюбил ее, а вот какой же, наверно, она должна чувствовать себя здесь одинокой: днем — среди малознакомых ей людей, у которых все время о чем-то просить приходится, как об одолжении, будто ей это для себя надо, а приходит вечер — чаще всего так и сидит на лодке допоздна со своими приборами или в гостиничном номере. Тоже весело... А если еще и там, в лаборатории, с ней рядом были такие, как этот Аркадий Васильевич (ему сейчас казалось, что конечно же были, непременно были именно такие), то, значит, и на работе — тоже одна?
Уже допустив это, Букреев за это особенно и посочувствовал ей — что у себя на работе она была одинокой. Это, в его представлении, было как раз всего невыносимее, потому что уж где-где, но на своей лодке одиноким он никогда не ощущал себя, не мог просто даже и представить себе такое, и тем обиднее было за Марию Викторовну, которая этого не заслуживала.
Правда, у нее была семья, но как у Марии Викторовны с мужем сложилось — Букреев не знал. Раньше он как-то и не думал об этом, а в последние дни, незаметно для себя, старался уже избегать этих мыслей, потому что до тех пор, пока он не думал, можно было как бы и вообще не знать, что где-то есть у нее близкий ей человек, который имеет какие-то особенные права: может, например, о чем угодно спросить ее, подойти к ней, когда ему захочется, может обнять, даже и рассеянно обнять, то есть просто так, ничего не испытывая при этом, не замечая, что обнимает ее, а раз так — то и все может.
Не хотел Букреев этого знать.
На следующий день он с утра засел в своем кабинете за черновую кальку их торпедной атаки. Работалось ему хорошо, весело; приятно было прослеживать по этапам весь ход атаки, а на бумаге все это еще и приняло какой-то особенно законченный, строгий и вместе с тем даже изящный вид. Достаточно было, не вникая в подробности, лишь взглянуть опытным глазом, чтобы сразу понять: так красиво могла лечь на кальку не какая-нибудь, а правильная, точная атака.
«Надо все же как-то повнимательнее к ней, — решил Букреев. — Ну, хотя бы спросить, как дела идут... Неисправность-то она тогда помогла обнаружить. Даже спасибо ей не сказал...»
Да, поблагодаришь, а она потом еще возомнит... А может, и так уже возомнила, нужна ей твоя благодарность...
Он еще так и не видел ее сегодня, вообще уже третий день они не виделись — в море был, но спросить, где она — на лодке или здесь, в казарме, — ему неудобно было: никогда ведь раньше не спрашивал.
Время близилось к обеду, за окном забрезжил сероватый короткий день, и, хотя это скорее походило на сумерки, Букреев с удовольствием выключил настольную лампу.
Зазвонил телефон, Букреев снял трубку и неприветливо сказал:
— Да!..
Голос был как будто незнакомый, и лишь потом, когда пошли извинения, — что побеспокоил, но вот телефон у дежурного почему-то не работает, а дело неотложное, он с лодки звонит, и если Юрию Дмитриевичу не трудно... — Букреев понял, что это Аркадий Васильевич.
— Так вам Марию Викторовну? — уже мягче спросил Букреев. — Посмотрю сейчас...
Значит, она в казарме была, совсем рядом.
Он отложил трубку, поправил галстук, одернул тужурку, открыл дверь в коридор, собираясь идти за Марией Викторовной — ему действительно не было трудно, какие тут трудности, — прошел уже половину дороги, но подумал, что это, пожалуй, слишком будет — самому звать ее к телефону, когда дежурная служба рядом.
— Дневальный! — крикнул Букреев. — «Науку» к телефону.
— Есть «Науку» к телефону! — отозвался дневальный, почему-то сразу поняв, кого командир имеет в виду.
Удовлетворенный только что придуманным прозвищем и догадливостью дневального, Букреев вернулся к столу, сказал в трубку: «Сейчас подойдет», — и, опасаясь многословных благодарностей, тотчас же снова отложил трубку в сторону, удивляясь, отчего это почти все, кто занимается наукой, такие вежливые. Как будто специальную подготовку проходят. Правда, в романах и в кино они, как правило, бывали и резкими, и неуживчивыми, и даже грубыми, но то было в книгах и в кино, — сам он не встречал таких. А может, те ученые, которых он знал, были недостаточно выдающимися, чтобы позволить себе не быть вежливыми?..
Впрочем, все это ерунда, не ерундой для него были только ее шаги, постукивание ее каблучков, которое он услышал сейчас.
— Можно? — спросила Мария Викторовна. — Здравствуйте...
Ему захотелось почему-то встать, но он удержал себя, обратил внимание, что она не в брюках сегодня, а в какой-то ворсистой юбке, и сказал, оставаясь за столом:
— Наконец-то!.. Здравствуйте... — И кивнул на трубку.
— Спасибо, Юрий Дмитриевич. — Она улыбнулась ему и подошла к телефону.
«Приятные духи, — подумал Букреев. — Почти неслышные...»
— Да? — сказала она в трубку.
