ему просто так и ответила, а если это важно ему — тогда должен понять: ни-ка-ких успехов.
«У Володина, что ли?» — Букреев чуть вопросительно взглянул на нее и понял: у Володина. И обрадовался. И уже теперь себе удивился, что как же он иначе мог считать, как же у нее — иначе-то могло быть!..
«А может, не стоило так успокаивать его?» — подумала Мария Викторовна.
— А офицеры у вас хорошие, — сказала она.
Букреев чуть поднял брови, — какая связь тут? — потом усмехнулся:
— Не жалуюсь. Приятно, когда твои офицеры нравятся начальству и женщинам.
«Вот, кажется, и обиделся, — подумала она. — Но это же хорошо, что обиделся?»
— Много еще работы осталось? — поинтересовался Букреев.
— Дня на два — и домой... Надоела уже?
— Ну, что вы!.. Командование вам даже признательно.
«Два дня... — думал он. — Два дня, а все время о такой чепухе говорим!..»
— Командование? — удивилась Мария Викторовна. — За что?
Букреев улыбнулся:
— Офицеры стали регулярно бриться!
— Не все, Юрий Дмитриевич.
— Неужели устоял кто-нибудь?!
— Вы.
Он растерянно провел рукой по щеке.
— Хм-м... Действительно... Но кто-то же на корабле все-таки должен устоять?
— И на эту роль вы решили себя назначить?
— Командиру всегда должно выпадать самое трудное, — объяснил Букреев.
Сначала он чувствовал только досаду, что никак они не выберутся из этих ничего не значащих разговоров, из разговоров ни о чем, а теперь он уже просто злился: на себя — потому что не она же должна что-то менять, а он; на нее — потому что не мог понять до сих пор, как же она-то сама к этому относится, ко всему их разговору. То есть, вернее, к нему — как?
Была бы поглупее — тогда хоть что-то бы понял уже...
— Вам бы чуть поглупее быть, Мария Викторовна... — Получилось почти мечтательно, и Букреев смутился немного.
— И что бы тогда? — смеясь, но все-таки удивленно спросила Мария Викторовна. Положительно не могла она предвидеть следующего его поворота, не могла уследить...
— Но вам же нельзя — поглупее? — с сожалением спросил он. — Работа пострадает...
Пора, кажется, уходить, раз он уже о работе напомнил... И ничего-то он не понимает!..
— Ого! — взглянула она на часы. — Мне и действительно пора... Засиделась...
Она уже шла к дверям, легкая, изящная, и не видел Букреев никакой возможности удержать ее, хотя бы остановить...
— Мария Викторовна!..
— Да? — Это уже у приоткрытой двери, на самом пороге.
— Я хотел спросить... — Совсем он не знал, о чем он хотел спросить, ведь то, что вдруг пришло ему сейчас в голову и что он действительно хотел почему-то знать, нельзя было вот так просто спрашивать, да и не спрашивают об этом. — Нет, чепуха какая-то... — Он окончательно смешался.
— А вы спросите, — тихо сказала она с непонятной ей самой надеждой. Может, это был единственный случай, когда она сможет понять наконец... Что понять? Что?.. И почти с отчаянием она повторила: — Спросите!.. Спросите когда-нибудь...чепуху!
— Я... Я хотел узнать... Как ваше имя?
— Имя?! — Она ничего не понимала, чувствовала только, как губы не слушаются.
— Ну, как вас называют... если ласково? — Ему тут же стало стыдно за свой дурацкий вопрос, и все, что он мог сейчас, это попробовать улыбнуться, чтобы... чтобы хоть выглядеть перед ней не таким смешным.
Она постояла на пороге, увидела эту его улыбку — если он хотел сделать ей больно, он правильно улыбнулся — и вышла из каюты, осторожно прикрыв за собой дверь.
— Полез... — выругал себя Букреев.
Он растерянно сидел за столом, вспоминал ее взгляд перед тем, как она вышла: так презрительно никто еще не смотрел на него — и казался себе неуклюжим, глупым, очень некрасивым и страшно неудачливым человеком.
21
Если не сыграют тревогу, если не вызовет к себе старпом для уточнения суточного плана, если не поступят вдруг какие-нибудь ЦУ — «ценные указания», исполнение которых обязательно именно сегодня, до двадцати одного часа ноль-ноль минут (хотя завтра может оказаться, что кто-то чего-то недопонял, или слегка напутал в своем рвении, или на всякий случай перестраховался, и выяснится, что все эти указания можно было совершенно спокойно, без ущерба для дела, выполнить завтра), — если всего этого не случится, то, значит, служба на сегодня уже закончилась.
А вечер предстоял длинный, потому что кафе не работало, танцы, куда можно бы податься, ожидались только в субботу и фильм в Доме офицеров шел старый.
Филькин предложил сходить в бассейн поплавать, но Володин сослался на кашель (правда, не уточнил, что простыла Мария Викторовна, а не он, и Володин уже знал, что она не пойдет), а Редько, собираясь затеять стирку, сказал, что заходил уже в бассейн днем, когда был по своим делам в госпитале, пива в буфет не привезли, и они с Володиным согласились, что в бассейн поэтому идти не имеет смысла, тем более ясно было, что на соревнованиях штурман все равно займет первое место: противники плавали хуже.
Собрался идти один только Филькин: он был помоложе и к спорту относился с достаточной серьезностью. В дверях он столкнулся с дневальным, который принес свежие газеты. Филькин бегло глянул в одну из них и сразу обомлел, увидев свою фотографию на первой же странице. Он решил было спрятать эту газету, но точно по такому же экземпляру уже держали в руках Володин и Редько.
Можно еще было незаметно выскользнуть из каюты, что Филькин и собирался сделать, но дневальный, широко улыбаясь, сказал:
— Товарищ лейтенант, а тут вон ваш портрет напечатали!
— Да ну! — удивился Редько.
— Где это? — спросил в замешательстве Филькин, пытаясь тоже изобразить удивление, как и Редько. Нет, даже не
