удивление, а снисходительную вежливость к дневальному, который, стремясь обрадовать, сообщил не очень занимающую тебя новость.
— А вы, Петр Гаврилович, как раз рукой случайно закрыли, — указал заботливо Володин, который успел и портрет уже увидеть, и состояние Филькина понять, потому что когда-то сам через такое же прошел. Других лейтенантов штурман называл вне службы по имени, но Филькину всегда говорил не иначе как «Петр Гаврилович», памятуя, что для штурманенка он все-таки прямое, непосредственное начальство, да и труднее потом, уже на службе, отдавать ему необходимые приказания, если быть на «ты», но Филькин этой воинской мудрости пока еще не усвоил, и ему казалось, что Володин к другим лейтенантам относится лучше, чем к нему, ведь попадало штурману только за своего лейтенанта...
Пришлось уже убрать руку и развернуть газету в полный лист.
— Действительно... — ни к кому вроде бы не обращаясь, удивленно сказал Филькин, как будто сейчас только и увидел себя впервые. — Действительно... изобразили...
Получилось так фальшиво, что Филькин, сам почувствовав это, окончательно смешался, казня себя сейчас за мальчишеское легкомыслие, за то, что согласился когда-то фотографироваться, за честолюбивое свое желание увидеть себя во флотской газете, а потом послать газету домой, своим родителям, и... да, и одной знакомой, присочинив в письме что-нибудь достаточно ироническое, чтобы она не подумала, что он придает этому какое-то значение.
С фотографии не по-газетному четко смотрело нежное романтическое лицо с несерьезными пухлыми губами. Фотографировали его в конце лета, когда он только пришел на флот после училища, носил он тогда белую фуражку, а тут на голове была зимняя, по сезону, шапка, он не мог понять, для чего и как это они сумели в газете такое сделать, и от этой уловки ему стало стыдно. Первые строчки под фотографией Филькин сразу пробежал глазами и, не до конца даже уловив их смысл, почувствовал только, что написаны они слишком уж в приподнятом тоне.
— Хорошо, Петр Гаврилович, что вы хоть брюки тогда выгладили. — Володин лежал, закинув длинные ноги на спинку кровати, и внимательно, даже с преувеличенным вниманием, разглядывал фотографию.
— Что ж хорошего, — возразил Редько, — если все равно только по грудь сфотографировали. Брюк-то не видно. Мог бы и в неглаженых.
— Ты не понимаешь, — объяснил Володин. — Дело не в брюках, а в принципе.
— Да ладно вам... — сконфуженно проговорил Филькин. — Ну, сфотографировали... Подумаешь... С каждым бывает...
Но они не могли вот так сразу и отпустить Филькина: слишком долгий предстоял им вечер.
— А что это за лодку у тебя за спиной поставили? — заинтересовался Редько и начал искать на столе свои очки. — Старье какое-то...
— Так это же фотомонтаж, — заступился за свой портрет Филькин.
С пафосом, даже чуть подвывая, Володин прочитал вслух:
— «Лейтенант Петр Филькин служит на подводной лодке недавно. Не сразу приобретаются морские навыки, командирская хватка...» — Володин оценивающе посмотрел на Филькина. — Ужас-то какой! — вздохнул он, возвращаясь к газете. — Но — правильно замечено: не сразу... — Потом голос его наполнился металлом, и он, ткнув пальцем в сторону Филькина, не отрываясь от текста, почти прокричал: — «Но молодой офицер уверенно смотрит вперед!»
Редько обнаружил наконец очки, нацепил их, внимательно оглядел Филькина и потребовал:
— Ну-ка, Петя, взгляни вперед!.. Да чего ты все вбок смотришь? Другим небось, когда фотографировали, как надо смотрел, а когда нам — так брезгуешь?!
— Да ладно вам... — смущенно улыбаясь, сказал Филькин. — Делать вам нечего...
— Сережа, — заинтересовался Редько, — там есть «Счастливых тебе дорог, лейтенант!»?
— Есть, но уже в самом конце. А до этого...
— Стоп, стоп, — остановил Редько, — я сам. Надо память проверить... «Стремление преодолеть все трудности...» — Он задумался, вспоминая. — На этом... «на пути становления». Есть такое?
Филькин скосил глаза на газету. Такое — было...
— Удивительно, — сказал Володин. — Откуда ты знаешь?
— В свое время меня самого напечатали. Когда я первую свою операцию в море сделал. Потому и знаю. Только там вместо «командирской хватки» было «врачебное умение».
«Ну, закончили, кажется?..»
— Я... пойду? — полувопросительно сказал Филькин. Мог бы, конечно, и не спрашиваясь выйти, но надо было, чтобы они сами отпустили его. Чтоб не получилось, что он сбежал от их розыгрыша.
— Как?! А ты еще здесь?! — удивился Редько.
Они могли продолжать это бесконечно. Филькин, нисколько не обижаясь на них, небрежно, как ненужную вещь, бросил газету на свою койку, надеясь таким образом сохранить для себя хоть один экземпляр (а так бы хотелось — два!), и отправился в бассейн.
— Звездой стал!.. — сказал Володин. — Теперь на гауптвахту легче посадить будет. Даже если и свободных мест не окажется.
— Ты думаешь, командир отправит его?
— А что ему делать?
— Ну, объявили — и хватит. Все равно же наказание есть.
— Все наоборот, Иван. Посадить-то как раз посадит. А вот служебную карточку пока воздержится портить. Обождет, как Филькин дальше служить будет. На то он и Букреев, — одобрительно сказал Володин. — И наука будет, и биографию не испортит.
— А ты от него, я помню, сбегать хотел, — улыбнулся Редько.
В дверь постучали, вошел приятель с соседней лодки, тоже холостяк, и, торопясь на автобус, сообщил новость: кафе, оказывается, сегодня работает. Так что до встречи...
Он ушел, а Володин, разглядывая потолок, спросил:
— Иван, пойдем?
— Нет, у меня стирка, — непреклонно сказал Редько. — Да и что там делать?
Володин тоже не знал — что, но здесь, в казарме, было еще хуже. Интересно, работает Мария Викторовна или ушла? Вообще-то она часто по вечерам задерживается. Попытаться уговорить? Кафе — не бассейн, туда и с кашлем можно... Он представил себе, как они входят в зал и от каждого столика их провожают взгляды, но это все не главное было, зал мог и пустым быть, даже лучше, если пустым, а главное — они бы сидели рядом, нет — лучше напротив, тогда можно смотреть на нее... Только ничего, кажется, не выйдет, даже если она и согласится пойти. Может, и
