— Подумай, Матей, что ты говоришь? Ведь за такие слова бьют по физиономии!
— Ладно, беру их обратно. Но, к примеру, поедет он в Хеб и сядет там в старом кремле, где все воняет чужим, как пригорелой капустой, и будет сидеть со всякими Вильгельмами да Альбрехтами, сосватает им детей своих и таким манером заручится ихней дружбой, вместо того чтоб спросить нас с тобой, что мы на это скажем, не хотим ли, дескать, устроить еще один знатный наезд на Германию и навести там порядок — такой, чтоб у них глаза на лоб полезли.
— Видишь ли, Матей, этого как раз пан Иржи хочет избегать.
— А что? Тайную присягу дал?
— Дал или не дал — его дело.
— Ну, это, сударь, дудки. Это и наше дело тоже. Не одержи мы столько славных побед на свете, не бывать бы на чешском троне королю, который из чаши причащается и сам из мелких помещиков вышел!
— Не забывай о Липанах.
— Вот в том-то и дело, — промолвил Матей Брадырж, повесив свою немного облысевшую седую голову, — что Иржик — король тех, кто победил при Липанах, а не тех, кто там лежит под землей…
Оба приятеля замолчали.
Они сидели на гнилых бревнах возле Влтавы и смотрели в воду. Напротив, в кремле, начали отзванивать полдень.
— Так скажи мне, Ян, — тут Матей крепко хлопнул Палечка по спине, — кто тогда верх взял? Вон та консистория, там наверху, или наша внизу, с магистром Рокицаной во главе?
— Иржик должен быть королем двойного народа — и притом таким, который справедлив ко всем.
— А мы на такую справедливость на… хотели.
Тут Матей пустил одно из своих любимых словечек, относящихся к очень существенной деятельности человеческого тела.
— Это только так говорится: двойной народ, — заурчал он. — А на самом деле — двойное панство и с нашей стороны еще к этому придаток — духовенство, которое в совете сидит, да пани Йоганка. Да еще оттуда-отсюда соберутся мудрецы и давай королю в уши жужжать, что он-де мог бы королем римским либо немецким стать и еще бог весть чем…
— Скажи, ты слышал что-нибудь о докторе Майере?
— Все мы слышали, что король зарится на немецкую корону. Император — баба старая, это всем известно, немцы его не боятся, ну иные не прочь, чтоб Иржик наш у них там порядок навел. А он любит порядок наводить, это уж как есть…
— Возросла бы чешская мощь… — заметил Палечек.
— И опять бы тут в Праге пошло, как при короле Карле: не поймешь, не то чешский это город, не то нет. Всюду пакость, сплошь бардак один да монах плешивый, и пришлось бы королю от чаши отступиться, и получились бы вторые Липаны, ей-богу!
— Они хотят нашего короля прельстить, вот и все, — промолвил вдруг Палечек, как будто ничего не понял.
— Прельстить, прельстить! — воскликнул Матей. — А чего смотрит Рокицана? Что тут делают разные паны чашницкие, набившие себе карманы чужим добром? Зачем сидишь ты? Смотрите на всяких этих советников и льстецов, радуетесь, ежели король шагает в торжественном шествии, а народ рукоплещет, — да ведь народ ничего не знает, он рукоплескал и Ладиславу Погробчеку. А в это время сюда сквозь все дыры епископы и легаты, испанские кардиналы и круглозадые брабантские шлюхи лезут, король запирается с двумя венгерскими епископами, толстым и худым, и дает им клятву, что истребит еретиков, а сам — еретик! Где это видано, где это слыхано? После этого его хотят сделать немецким либо римским королем, и он охотно согласился бы, кабы не боялся бога! А потом накидывается на справедливых, которые нелицемерно и свято ходят перед лицом господа, сажает в темницу каждого, кто не гнет шеи перед папой либо папской консисторией[154], и все оттого, что хочет быть королем двойного, а никак не тройного народа, а должен бы остаться королем единого! Вот как я понимаю, так говорят и в Таборе, да и здесь слышу во всех корчмах. А люди, вместо того чтоб об этом подумать, играют в зернь и в карты — и пропала наша слава! Ее уж закопали. Мир наступил! Король мира хочет… Чтоб мясники, пекаря, шинкари, сукновалы богатели — ну как есть каждое ремесло. Паны разбогатели уж. И король тоже богат. А мы на такой мир… — На этот раз он даже не договорил. — Слышишь, там, наверху, доктор Гилариус[155] звонит, будет с магистром Рокицаной о правой вере спорить, но до правды не доспорятся, только у короля время зря отнимут…
Матей закачал головой, как старик, и закашлялся.
Палечек погладил его по волосам.
— Ты еще не знаешь магистра Павла, — сказал он, — который, как и мы с тобой, побывал в Падуе и даже в Болонье и забыл там о чаше, в чьей вере был воспитан. Он сидит теперь у ног короля и советует ему, как чешской землей управлять. А сам ждет, чтоб назначили куда-нибудь каноником либо епископом. И этот самый Павел, по прозванию Жидек[156], изругал монаха Капистрана, чтоб угодить Иржику, к которому тогда хорошо относились в Риме. И теперь дает зато нашему королю советы. А я на это смотрю…
— Что же ты не наведешь на него какие-нибудь чары свои, я тебя спрашиваю?
— Трудно чаровать при королевском дворе, где столько фокусников и волшебников. Здесь читают по звездам и потому задерживают коронационные торжества на несколько часов, сюда собираются обжоры и пьяницы со всего света, здесь понемногу обосновываются знатоки ересей для искоренения беггардов, бекинь и других смутьянов., здесь купцам тесна Новоместская площадь — и все это совсем не то, чего мы ждали…
— Вот видишь…
Матей опять по-стариковски стал качать головой.
— А что делать, ты как считаешь? — спросил Ян, словно в самом деле спрашивал у Матея, как быть.
— Поедем опять по белу свету! — с победоносным видом торжественно произнес Матей.
— Не могу, брат, не могу. Я люблю своего государя.
— И я тоже, ей-богу!.. — воскликнул Брадырж и обнял Палечка за шею.
Так они долго сидели над Влтавой и молчали. Поверхность реки слегка зыбилась, там и сям из воды выскакивала рыбка, и от нее шли круги до самых берегов. Налево вдали зеленели острова, вблизи выгнулась арка Каменного моста. На берегах почти не было народу. День был тихий, осенне-печальный. В рыбацкой хижине неподалеку пел женский голос. Оба немного озябли.
— Тебе хочется есть? — спросил Матей.
— Да, — улыбнулся Палечек. И продолжал: — Все это — святая истина и терзает нам сердце. Король Иржичек такой же, как все короли. Царствует и укрепляет свое могущество. По-твоему, наверно, он бы должен вооружить телеги, всадников, созвать толпы народа со всей страны — из Чехии, Моравии, Венгрии — и ринуться на императора и папу. Я тебе говорю: может, он и одолел бы и прославился, как Жижка! Но ты не забудь: там далеко, а того гляди, уж и близко, на юге турок готовится к прыжку. Может, нам придется всем воевать против турок — французам, итальянцам, венграм, чехам, полякам, папе, императору, — и может, всех нас поведет наш король… Ты боишься, как бы нам в этом великом бою не потерять его. Я тоже. И больше всего боюсь, как бы он, как раз из-за мудрости-то своей, не потерял и нас, и самого себя. Перед ним было два пути. Либо, не спрашивая ни императора, ни папу, надеть себе на голову королевскую корону, либо стать нашим судьей, как были судьи в Израиле, когда Израилем еще правил сам господь. Так советовал Рокицана в одну из своих просветленных богом минут! Но король пошел по третьему пути. По самому каменистому. Это значит — корона и епископы, фимиам и папа, и император, и имперские князья, и курфюрсты, и все, что мы долгие годы выжигали огнем и что опять приобрело силу и власть после Липан. И вот он теперь впился зубами и ногтями в компактаты, которых я с детства понять не мог, и спорит с папой, добиваясь, чтоб тот признал его самого и его народ не еретиками. Я бы над этим папским признанием только посмеялся и делал бы, что мне вздумается. А он, братец, не в силах… Он — из другого теста, — может, оттого, что был богатым и теперь богат.
— Ей-богу, мне твои слова чтой-то невдомек. Но видно, ты прав. А только я вот что скажу: быстро все это кончилось! Чаша, как мы за нее ни бились, не победила, а остались только эти самые компактаты, над которыми ты смеешься. Бедняки остались бедняками, и те, что в земле с разбитыми черепами не лежат, гнут спину у новых хозяев… Победил только язык наш. И мы хоть можем на этом языке ругаться с досады…
Старый Матей и рыцарь Ян оба засмеялись.
И пошли по берегу к мосту.
День быстро клонился к вечеру. Солнце еще не зашло, а над рекой уже наступали сумерки. Выплыли рыбачьи лодки, и вода усеялась серебряными рябинками. Это роились последние осенние насекомые, танцуя над ее поверхностью. Стая уток плескалась в заводи между камней. Где-то пропел петух, предвещая дождь.
Ян и Матей поглядели кверху, на мост. Там появились смутные очертания всадников и телег. Они еще не достигли одинокого креста близ реки на староместском берегу, но уже вытянулись внушительной вереницей. Впереди — какие-то тени в шишаках и со знаменами. За ними — темные фигуры рыцарей с обнаженными мечами, а потом на большом смирном коне силуэт тучного человека в шапке, прикрывающей только темя. Видны были его густые волосы, падающие на широкий воротник.
