— Если такова твоя воля, государь, я готов.
— Спасибо, брат Ян. Но перед тем, еще здесь, дома, ты будешь присутствовать на совещаниях с посольством, чтобы тебе было хорошо известно, на что оно имеет право и чего должно избегать.
— Я буду молчать, а ты будешь смотреть, не покраснел ли я. Потому что в эту великую минуту твои советники будут тебя обманывать.
— Скажи, Ян, обратил ты внимание вот на что? Я не так учен, как ты и мои советники; меня даже называют неграмотным королем. С друзьями и недругами из чужих стран говорю только через переводчиков, в латыни имею самые скудные познания… Скажи, Ян, отчего человек становится в жизни все более одиноким? Ребенка окружает целый мир: отец, мать, дворня; носят тебя на руках, учат ездить верхом, владеть оружием. В школе возле тебя — только несколько друзей. Самых близких. И уже начинаются измены. Потом твой мир становится все уже. У тебя жена, дети. Возможно, они останутся верны. Повторяю — возможно. Ну, сколько их может быть, этих верных членов семьи? Пять, десять. Это много? О нет. Это очень мало! Потому что вот стал ты правителем страны, короли добиваются твоей дружбы, о тебе пишут книги, тебя восхваляют и хулят… И вот сам ты — король. И в твоих руках большое, богатое королевство, и ты овеян славой и окружен льстецами. О тебе пишет Жидек и Цтибор Товачовский[161]. Но ты одинок. Как есть один. И вокруг — одно недоверие к тебе, и твое недоверие к людям, и без конца — измены, и ложь, и лицемерие, и одинокая печаль… Как вон та черная ворона в широком белом поле.
Иржи задумался. Как всегда в таких случаях, хотел погладить себе подбородок. Сам не замечая этого, снял с правой руки перчатку и, освободив таким образом пальцы, стал быстро, сосредоточенно крутить свои густые усы. Проехав небольшое расстояние, он опять остановил коня. Надел перчатку, улыбнулся.
— Так с каждым, не только со мной… Одиноким зарождается человек в материнском лоне, одиноким ложится в лоно земли. А между тем и другим — короткая жизнь. Вокруг все кипит, суетится — в конце концов такие же люди, из которых каждый одинок. А из многих одиночеств слагаются королевства, церкви… Кабы не было столько ненависти на земле!
— Мир полон любви, государь. Разве ты не слышишь, как под снегом ждет весны любовь трав, любовь насекомых, зверей и людей? На свете гораздо меньше ненависти, чем любви. А то прекратилась бы жизнь! Но она не прекращается от сотворения мира до наших дней, а наоборот — множится, ширится, увеличивается, растет.
— Ты так хорошо умеешь разгонять все мои тревоги, брат!.. Тогда поделюсь с тобой еще одной тревогой, которая гложет мне сердце. Это вопрос о моей вере. Признаюсь тебе, что я некрепок в вере. Несколько лет тому назад я сказал об этом Энею в Бенешове. И он, может быть, строит на этом свои виды насчет моей страны, полагая, что я легко и без потрясений приведу ее в римскую овчарню… Не доверяю я и нашим священнослужителям, мало полагаюсь на них. Рокицана — человек крупней, чем я. Но слабого характера. За свою жизнь несколько раз изменялся. Это можно понять, потому что все меняется, и человек тоже. Но Рокицана не шел вперед, Рокицана возвращался назад. Рванется, остановится и — обратно, откуда вышел. И снова. И опять. Любопытно: окажется ли его последний рывок — рывком вперед или кончится ничем, вернет его обратно?.. А я, милый мой, упрям. И в делах веры! Убежден, что от нашей воли не зависит, во что мы верим. Нашей мыслью распоряжаются и владеют могучие доводы, которым мы не хозяева. Убежден, что наша вера или неверие дается нам от бога. И от бога своего отступиться не могу…
— Государь, — сказал Ян, — вопрос о том, во что ты веришь или не веришь, для Рима не имеет большого значения. Я видел итальянские города, которыми управляют не люди, а кровожадные хищные звери в человеческом образе. И папу это нимало не беспокоит. В Италии вера пропала даже на папском престоле. Это понял еще наш магистр Ян, которому из-за этого пришлось умереть на костре. Ты интересуешь папу, как король страны, где папское слово потеряло свои вес, а в то же время — все в порядке. Папа глядит с ужасом на твою страну, где ты правишь двойным народом и где нет никакого вреда ни одному народу, ни другому. Папа считает себя королем королей. И не хочет терпеть, чтобы рядом с ним жил и правил король, который правит по-своему. Папа представляет себе, что весь мир — под властью бога, осуществляемой через его посредничество. А твоя страна — под властью народа и не нуждается в посредниках. Вот в чем твое разногласие с папой! При этом, брат король, ты гораздо лучший христианин, чем святой отец. Но оба вы — властители. Ты — король чехов, а он считает себя королем всего света. Он заблуждается, а ты правильно мыслишь. В этом ваше различие, и из-за этого между вами будет бой! От тебя зависит, как повести этот бой, сколько иметь союзников и удастся ли тебе убедить мир, что ты думаешь о всем христианстве, хочешь защитить христианство от турок, в то время как папа упорно противодействует тебе, поступающему как христианин, согласно правде и компактатам, заключенным с той самой римской и апостольской церковью, чьей видимой главой является папа… Если ты будешь стоять на почве закона, брат-король, и не станешь верить в силу любви и преданности моего друга Матея Брадыржа, о котором я тебе много раз говорил, тогда старайся иметь под своим началом в этой борьбе как можно более сильное войско. Но сильней всего будешь ты, если обопрешься на тех, кто стоит и готов пасть за тебя. Хорошо иметь союзников, но самый лучший союзник — собственный меч. Меч, которым управляет разум, подобный твоему… Но поверь, государь, до твоей веры и твоего спасения папе дела нет! Будь хоть воплощением антихриста, но слушайся его — и он тебя благословит. Будь святым, но не слушайся — будешь велелепно, красноречиво, торжественно проклят в великую пятницу при молчанье колоколов!
— Близится бой, брат Ян! Но пока между военачальниками идут переговоры. Ты поедешь в Рим и расскажешь мне, что увидишь своими удивительными глазами, из которых один — цвета преисподней, а в другом отразились небеса.
Король поскакал. Когда они, приблизившись к долине речки Ботича, остановились на мгновенье, любуясь заиндевевшими ветвями деревьев, прямо-таки сверкающими в свете восходящей луны, Ян подъехал к королю и попросил его:
— Позволь мне взять с собой моего друга Матея. Хоть он стар, но рука у него еще легкая. Он будет стричь и брить посольство и слушать, что говорит итальянский народ в корчмах, куда послы не попадут…
— Поезжайте оба, — с улыбкой ответил король. — Может быть, королевская казна возьмет и твоего Матея на иждивенье.
Король и его шут въехали в город и на Кралов двор, где в тот вечер не было гостей к ужину. Король выглядел помолодевшим на десять лет…
X
Портные в Краловом дворе сшили Матею Брадыржу новые штаны, кафтан, шубу и все необходимое для зимнего путешествия, — так же как и всему составу посольства. Он спрятал под седло оловянную тарелку, мыло и бритву с полотенцами, чтоб быть готовым оказать услугу панам и магистрам на каждой остановке долгого пути. Ян приказал ему по возможности меньше говорить, а главное — в присутствии третьих лиц взвешивать выражения и в особенности показывать всем, что владеет итальянским языком не хуже хозяина.
— Мы съездим в Падую, — сказал ему Ян.
— И увидим его милость Микулаша Мальваза?
— Да, Матей!
И оба радовались, как малые ребята в приходский праздник на ярмарке.
Тронулись суровой зимой, 14 января 1462 года, причем путь их шел теперь на венский Нейштадт и Грац в Штирии. На дорогах было много снега, но горные перевалы были удивительно удобны, и вообще настроение у всех едущих в повозках и верхом было веселое, полное надежд.
В графстве Горицком склоны гор над долинами и возле рек уже покрылись весенней зеленью. Матей нарвал Яну первых фиалок, и оба чувствовали себя, как много лет тому назад, когда пугали епископов и чаровали на площади перед сбежавшейся толпой, боявшейся красивого еретика и его косматого слуги. Проохали мимо Венеции, лишь издалека увидев море — в виде бледно-голубой стены, возвышающейся на горизонте от земли к небесам… Доехали до Вероны, где пришлось ковать лошадей, чинить ободья у повозок и где, конечно, магистр Врбенский, особенно интересующийся историей, захотел осмотреть древний римский цирк.
Палечек обратился к главе посольства, канцлеру Прокопу из Рабштейна, который чувствовал себя на итальянской почве как дома, усердно посещая храмы и каноников, из которых многие были когда-то его однокашниками, с просьбой разрешить ему съездить вместе с Матеем на два дня в Падую, где у него, Палечка, есть друзья. Перед отъездом Матей исполнил свою обязанность, к полному удовольствию однопричастных панов и подобойных магистров, оставив их в Вероне в самом привлекательном виде, какого только мог добиться с помощью бритвы и ножниц.
