Мсье Виньвьель, направляясь к центру города, шел правой стороной улицы, мимо высокого и плотного дощатого забора, как вдруг за забором, прямо над его головой, в темных ветвях большого апельсинового дерева раздались первые нежные звуки, какими начинает свою долгую ночную песнь пересмешник. Должно быть, именно близость певуна привлекла внимание прохожего; он остановился и взглянул вверх.
И тогда он заметил еще кое-что — там, где он остановился, воздух был напоен сладким ароматом ночного жасмина. Он огляделся; аромат мог доноситься только из-за ограды. Тут же была и калитка. Откроет ли он ее, по своему обыкновению? У калитки густо росла трава, точно этим входом не пользовались много лет. Она была заперта на железный крюк, вбитый в столбик. Но сейчас на этот крюк смотрел некто, знакомый с кузнечным делом, а позднее отлично научившийся всему, что касалось запоров; он тотчас увидел, что деревянный столбик рассохся и крюк держится в нем слабо, хотя и не выпал. Странная привычка взяла верх; сильной рукой он оперся о перекладину; дерн поддался, и высокая калитка приоткрылась.
В этот миг, как всегда, когда он отворял дверь или калитку или заглядывал в окно, он думал о той, чей облик постоянно был перед его внутренним взором с того дня, когда встретился ему и отвратил от гибельного пути.
Птица умолкла. Тот, кто спугнул ее, стоя в калитке, увидел полный тени запущенный сад, где вокруг неподрезанных розовых кустов, спутанных виноградных лоз и даже на дорожках, усыпанных толчеными ракушками, буйно разрослись разные травы и цвели мощные сорняки. Он вошел и притворил за собой калитку. Тут же был и куст жасмина, соблазнивший его своим дивным ароматом. Куст стоял у освещенной луною дорожки, которая, изгибаясь, вела направо, к дому, и исчезала, очевидно, у двери этого дома. Он еще смотрел туда, когда за поворотом дорожки послышался шорох ракушек под легкими шагами и тут же все снова стихло. Уж не ослышался ли он? Нет. Шаги раздались ближе, сквозь заросли смутно забелело платье, а потом уже ясно выступил силуэт — видение — девушка!
С головы до ног она была белой, как Цинтия,[75] несколько выше среднего роста, тонкая и гибкая; густые волосы темными волнами подымаются надо лбом и спадают двумя тяжелыми косами ниже округлой талии, опоясанной широким поясом; несколько локонов легко колышатся на грациозной шее и на висках; руки, полускрытые белоснежной дымкой рукавов, приподымают белое платье над росистой травой. Она идет по дорожке!
Остановится ли? Свернет ли в сторону? Заметит ли темный силуэт под апельсиновым деревом, не убежит ли с пронзительным криком? Она приближается. Подходит к жасминовому кусту; подымает руки, и легкие рукава скользят к плечам; становится на цыпочки и срывает ветку. О Память, скажи, возможно ли это? Возможно ли? Нашел ли он то, что искал, или бредит? Земля кажется мсье Виньвьелю волнующимся морем; он словно вновь стоит на палубе. А она? Если там, где она сейчас, она повернется к апельсиновому дереву, луна ярко осветит ее лицо. Сердце у него замерло; он ждет. Она снова тянется к кусту; нужен букет для матери. Эта шея и нежное горло! Еще одну веточку она втыкает в волосы. Пересмешник не может удержаться, он заливается песней; а она оборачивается — поворачивается лицом, — это она, она! Значит, вот кто дочь мадам Дельфины — девушка, которую он встретил на корабле.
ГЛАВА IX
Оливия
Ей только что исполнилось семнадцать — волшебный возраст, когда сердце девушки еще полно удивления перед своей новой властью, но она уже готова кротко и с достоинством принять корону женской судьбы. Лоб и виски под свободно заплетенными волосами были у нее белыми, но не бледными, нежными, но не томными. Это была мягкая, матовая красота юга; ни коралловых губ, ни восковой белизны, ни розовых тонов раковины, ни небесной сини во взоре; это было лицо, которое при всей своей красоте казалось лишь нежным обрамлением больших, мягко светившихся карих глаз, где детская ясность задумчиво сливалась с таинственными девичьими грезами. Мы сказали, что лицо ее и шея не розовели тонами раковины; но это не было недостатком; их место занимали теплые прозрачные тона слоновой кости.
Выход из дома в сад был огражден старой деревянной решеткой, увитой виноградом, и осенен миртовым деревом; к его гладкому стволу прислонена была простая деревянная скамья. Здесь мадам Дельфина и Оливия любили сидеть в благоуханный час сумерек и в лунные ночи.
— Chérie,[76] — спросила мадам Дельфина в один из таких вечеров, — о чем ты все задумываешься?
Она говорила на своем родном диалекте, который легко усвоила и дочь.
Девушка обернулась к матери и улыбнулась, потом опустила глаза; руки ее рассеянно играли концами ленты. Мать смотрела на нее с нежной заботливостью. Она снова была в белом; это было на следующий вечер после того, как мсье Виньвьель увидел ее у жасминового куста. Она его не заметила, и он ушел, заперев за собой калитку так, как было прежде.
Она сидела с непокрытой головой. Косы, в лунном свете казавшиеся совсем черными, свисали на скамью. Простой покрой ее платья следовал тем античным линиям, которые мода уже вновь оставляла ради тесного корсета, идущего от средних веков; но Новый Орлеан отставал от мировой моды, а мадам Дельфина и ее дочь отставали от Нового Орлеана. Легкий вязаный шарф из бледно-голубой шерсти спускался с ее плеч. В материнском взгляде невольно выразилось восхищение. Девушка казалась богиней этого сада.
Оливия подняла глаза. Мадам Дельфина не ждала этого и повторила свой вопрос:
— О чем ты думаешь?
Мечтательница взяла руку матери двумя своими руками и, наклонившись, поцеловала эту руку.
Мать не стала настаивать. В наступившем молчании дочь ощутила укор совести за то, что не ответила; глядя вместе с матерью в ночное небо, она сказала!
— Я думала о проповеди отца Жерома.
Этого и боялась мадам Дельфина. С самого дня проповеди Оливия жила только ею. Бедная мать готова была раскаиваться, зачем дала ей возможность ее слышать. Дочь готова была не есть и не пить; она питалась воспоминанием о проповеди.
Оливия угадывала мысль матери и знала, что и та догадывается о ее мыслях; теперь, когда она призналась в них прямо, она спросила:
— Как ты думаешь, maman, знает ли отец Жером, что это я дала тот молитвенник?
— Нет, — сказала мадам Дельфина, — я уверена, что не знает.
Следующий вопрос прозвучал более робко:
— А как ты думаешь его он знает?
— Да. Он ведь и в проповеди сказал, что знает.
