Нет, она не поняла.
— Я о том, что опекун вашей дочери должен найти ей мужа, и это никто не может, только Господь. Но, мадам, скажу, что буду делать я.
Она встала. Он продолжал:
— Идите и откройте ваш дом. Я найду мужа для вашей дочери.
Мадам Дельфина была существом беспомощным и робким. Но тут глаза ее выразили негодование. Мсье Виньвьель протянул руку, дотронулся до ее плеча и сказал все так же ласково и отнюдь не настойчиво:
— Белого человека, мадам. Да, это можно, я знаю. Белого джентльмена, мадам. Доверьтесь мне. Я его приведу. Только отворите ваш дом.
Мадам Дельфина, опустив глаза, мяла в руках платок.
Он повторил свое предложение.
— Но сначала ви прийдет один? — спросила она.
— Если вы так хотите.
Она снова доверчиво на него взглянула. Это и был ее ответ.
— Пойдемте, — сказал он ласково. — Я хотел послать немножко дичи для вашей девочки.
Они пошли. Мадам Дельфина так ободрилась, что решилась сказать, хотя и краснея:
— Miché Виньвьель, отец Жером может вам кого-нибудь указайт.
ГЛАВА XI
Лицом к лицу
Оказалось, что дом мадам Дельфины не сожжен и не разграблен.
— Ах, ma piti sans papa! Бедная ты моя сиротка без отца! — Старая шляпка повисла у нее за плечами, держась на лентах; из корзинки, которую она принесла, выпали «немножко bécassines-de-mer», зелень и суповая кость. — Ma piti! Поцелуй меня, поцелуй!
— Ну какие же новости? Хорошие или плохие? — в который уж раз спрашивала девушка.
— Dieu sait, ma chére, ma pas conné. Один Бог знает, милая, а я не знаю.
Мать опустилась на стул, спрятала лицо в передник и заплакала. Потом попыталась улыбнуться и заплакала снова.
— Где ты была? — спросила ласково дочь. Она развязала у матери ленты шляпки. — И о чем плачешь?
— Ни о чем, голубка, ни о чем. Просто я дура.
Глаза дочери наполнились слезами. Мать сказала, глядя ей в лицо:
— Нет, право, ни о чем.
Качая головой, она сказала медленно и с глубоким чувством:
— Miché Виньвьель лучший, самый лучший человек на всем Божьем свете!
Оливия придвинула стул, села рядом с матерью, взяла маленькие желтые ручки в свои, белые, и нежно заглянула ей в глаза. Мадам Дельфина не могла устоять; надо было сказать хоть что-то:
— Это он прислал тебе дичи.
Девушка немного отстранилась. А маленькая женщина отвернула лицо, на котором мешались улыбка и слезы; и обе засмеялись, а Оливия тут же нежно ее поцеловала.
— Это еще не все, — сказала она. — И ты мне скажешь.
— Да, — ответила мадам Дельфина. — Дай только успокоюсь.
Но она не успокоилась. Позже она робко предложила Оливии нечто необычное: убрать покрасивее их давно не убранную гостиную. Оливия удивилась и встревожилась, но согласилась, а мать повеселела.
Работа закипела; началось то выколачивание, то перетаскивание, то перемещение вверх и вниз, те облака пыли, те запахи скипидара, пемзы, начищенной меди и шерстяных тряпок, которые сопровождают émeute[79] хозяйки дома; но за этой работой на сердце мадам Дельфины становилось легче, и ее черные глазки сияли.
— Хорошо, когда наведешь чистоту, правда ведь, хоть к нам никто и не ходит, — сказала она к концу дня, входя в гостиную и наконец присаживаясь. Сама она надела свое лучшее платье.
Но Оливии в комнате не было. Мать окликнула ее и не получила ответа. Встревожась, она вышла в сад и увидела дочь на дорожке, которая вела к старой резной беседке. Оливия медленно приближалась; лицо ее было бледно и настороженно. Было что-то враждебное в ее взгляде и в дрожащем голосе, каким она спросила мать, взяв ее голову в обе свои руки:
— Ah, ma mère, qui vini ci ce soir? Кто должен сегодня прийти?
— Доченька, я только сказала, как хорошо навести…
Но дочь настаивала с каким-то отчаянием:
— Нет, ты скажи, кто должен прийти!
— Голубка моя, придет наш друг miché Виньвьель, благослови его Бог.
— Чтобы увидеть меня? — воскликнула девушка.
— Да.
— О мама, что ты наделала!
— Оливия, дитя мое! — воскликнула несчастная мать и заплакала, — ты ведь помнишь, miché Виньвьель обещал о тебе заботиться, когда я умру.
Дочь вошла в дом; но в дверях обернулась и, протягивая к матери руки, крикнула:
— Как можно, ведь он белый, а я только бедная…
— Ax, chérie, — ответила мадам Дельфина, схватив ее руки в свои. — Вот тут и видно, что он лучший человек на свете! Он хочет помочь нашей беде. Жениха тебе найти.
Оливия резко высвободила руки, отстранила мать жестом и гордо выпрямилась, вся пылая негодованием, не находившим слов; но тут же горестно вскрикнула и, рыдая, опустилась на пол.
Мать встала около нее на колени и обняла за плечи.
— Доченька, не плачь! Я не хотела тебе ничего говорить. Не хотела! Зачем плакать так горько? Miché Виньвьель говорит, что возьмешь того, кто тебе полюбится, или никого, слышишь, Оливия, или никого.
— Да, никого. Никого! Никого!
— Так, так, Оливия, — повторяла мать, — никого. Он нынче никого и не приведет, и потом тоже.
Оливия встала, отклонив помощь матери, и одна ушла в их спальню в мезонине.
Мадам Дельфина в тоске ходила от двери к окну и от окна к двери, потом вошла в только что прибранную комнату, теперь казавшуюся ей необычайно мрачной. В углу стояла большая керосиновая лампа.
Как она трудилась над ней в тот день, готовясь вечером зажечь! Рядом на стене висело распятие. Она преклонила перед ним колена, устремила на него взгляд и так стояла, пока ее силуэт не слился с наступившими сумерками.
Наконец она встала. И тут, когда она принялась зажигать лампу, на тротуаре перед домом послышались шаги. Сердце ее замерло. Она тихо положила коробку фосфорных спичек. Шаги раздались на ступеньке, и мадам Дельфина с сильно бьющимся сердцем открыла дверь прежде, чем постучали.
— Miché Виньвьель!
Он вошел, держа шляпу в руке, тем почти неслышным шагом, о котором мы уже говорили. Она подала ему стул и закрыла дверь; потом, извинившись, вернулась к лампе, но опять не успела ее зажечь. На лестнице, а потом в соседней комнате послышались шаги Оливии, тихий шелест ее платья, повеяло нежными духами, и в дверях показалась белоснежная фигура. Оливия была одета для предстоящего вечера.
— Maman!
Мадам Дельфина все еще сражалась с лампой, и та наконец отозвалась язычком пламени.
— Я здесь, дитя мое.
Она поспешила к двери, и Оливия, еще не видя, что в комнате кто-то есть, обхватила шею матери своими белыми руками и горячо поцеловала ее в губы, не давая заговорить. Лампа медленно разгоралась; она осветила все вокруг; потолок, стены, распятие и мебель выступили из темноты.
