И Мей и Сологуб – оба перевели «Наймичку», каждый, конечно, по-своему. Мей переводил в 1865 году, а Сологуб больше полувека спустя. Оба они в своих переводах рассказывают, как какая-то вдовушка гуляла по степи и привела оттуда двух сыновей…
Сыновей двух привела, –
говорится у Мея[295].
Двух сыночков привела, –
говорит Сологуб[296].
К переводу Мея была даже, помню, картинка, не то в «Ниве», не то в «Живописной России»: осанистая матрона шествует среди высоких подсолнухов, гордо ведя за собой двух чубатых и усатых подростков. Между тем в подлиннике ее дети едва ли обладают усами, так как они – новорожденные! Она только что разрешилась от бремени двойней. Об этом-то и говорится в стихотворении Шевченко, потому что по-украински привела – родила, а переводчики, не подозревая об этом, заставляют только что рожденных младенцев шагать по курганам!
Шевченко говорит о влюбленном казаке, что тот, поджидая девушку, ходит и час и другой, а переводчик В. Соболев заставляет влюбленного ходить без передышки целый год!
Ходит месяц, ходит год он[297].
Сверхчеловеческий подвиг любви! Казаку не пришлось бы доводить себя до таких истязаний, если бы переводчику было известно, что година – по-украински час, а не год.
В белоусовском «Кобзаре», вышедшем в издательстве «Знание», возы с ножами превратились у переводчика в «запасы пушечных снарядов»[298]. Шевченко называл эти ножи иносказательно «железной таранью», а переводчик принял рыбу тарань за… тараны!
Я мог бы без конца приводить эти забавные и грустные промахи, но думаю, что и перечисленных достаточно.
Конечно, не такими ляпсусами измеряется мастерство переводчика. Люди, далекие от искусства, ошибочно думают, что точность художественного перевода только и заключается в том, чтобы правильно и аккуратно воспроизводить все слова, какие имеются в подлиннике.
Это, конечно, не так.
Главными носителями точности всякого художественного перевода являются не только отдельные слова, но и стиль, и фонетика, и еще, пожалуй, нечто такое, для чего до настоящего времени мы так и не подыскали технического термина. Не в том беда, что переводчики Шевченко кое-где вместо «чернильницы» напишут «прохвост», а вместо «амбара» – «каморка», – эти ошибки легко устранимы, критике с ними нетрудно бороться, хотя бы уже потому, что будучи разоблаченными, они очевидны для каждого.
Беда именно в искажении стиля Шевченко, в искажении его мелодики, звукописи. Так как многие не вполне осознали, какое огромное значение имеет в поэзии мелодика, я попытаюсь с наибольшей наглядностью продемонстрировать на ряде примеров, как велики те убытки, которые причинили поэтическому наследию Шевченко чисто звуковые погрешности его переводов.
IV
Искажение мелодики
Вслушаемся, например, в такие веселые, прямо-таки залихватские строки, которые напечатал в девяностых годах в одном из своих переводов уже упомянутый Иван Белоусов.
В воскресение раненько,Только зорька занялась,Я, младешенька-младенька,В путь-дорогу собралась[299].
Между тем это перевод элегической шевченковской думы, которая в подлиннике написана скорбным, медленным, тягучим стихом:
У недiльку та ранесенько,Ще сонечко не зiходило,А я, молоденька,На шлях, на дорогуНевеселая виходила.
У Шевченко эта гениальная по своей ритмике, народная песня звучит такой смертельной тоской, что если бы мы даже не знали ее слов, а вслушались бы только в ее плачущий ритм, мы поняли бы, что в ней слезы и боль.
Так что, когда переводчик заменяет протяжную мелодию этих скорбных стихов бойким танцевальным хореем, он выказывает пренебрежение не только к законам переводческой техники, но тем самым и к живому человеческому горю. Он глух не только ухом, но и сердцем.
У великого лирика ритмы всегда осердечены, и нужна большая черствость сердца, чтобы с такой бравурной веселостью воспроизводить этот горький напев…
Перелеском я бежала,Укрываясь от людей,Сердце робкое дрожалоВ груди девичьей моей[300] –
так и отплясывает эту же грустную песню другой переводчик девяностых годов – Соболев. В его лихой скороговорке и узнать невозможно подлинные строки Шевченко:
Я виходила за гай на долину,Щоб не бачила мати,Мого молодогоЧумака з дороги Зострiчати…
У Шевченко – разностопный стих, столь свойственный старинным украинским думам. Этим свободным стихом Шевченко владел превосходно. В той же думе, о которой я сейчас говорю, иная строка имеет двенадцать слогов, иная – семь, а иная – четыре. Это придает им выразительность каких-то бесслезных рыданий. А переводчики метризировали этот свободный шевченковский стих механически правильным четырехстопным хореем:
В воскресенье на зареЯ стояла на горе!..
Такое насилие переводчиков над шевченковской ритмикой было в ту пору системой. Есть у Шевченко в поэме «Слепой» великолепная по своей ритмической пластике дума о запорожцах, погибающих в «агарянской» земле:
I лютому вороговiНе допусти впастиВ турецькую землю, в тяжкую неволю.Там кайдани по три пуда,Отаманам по чотири.I cвiтa божого не бачать, не знають,Пiд землею камень ламають,Без сповiдi! святоi умирають,Пропадають.
Эти широкие волны свободных лирико-эпических ритмов не только не соблазняли былых переводчиков своей красотою и мощью, но были просто не замечены ими.
Один из них, Чмырев, переводчик семидесятых годов, втиснул всю эту думу в два залихватских куплета.
Поет песню, как в неволеС турками он бился,Как за это его били,Как очей лишился,
Как в оковах его туркиМучили, томили,Как бежал он и казакиЕго проводили[301].
Словом, то были глухонемые на великолепном концерте. У них даже и органа не было, которым они могли бы услышать музыку шевченковской речи.
Между тем вся поэзия Шевченко зиждется на чисто звуковой выразительности. Его речь всегда инструментована, и ее эмоциональная сила, как у всякого великого мастера, проявляется в богатых ассонансах, аллитерациях, изысканных ритмо-синтаксических ходах:
А у селах у веселихI люди веселi…I пута кутii не куй…Гармидер, галас, гам у гаi…
И это изящнейшее сочетание звуков для передачи еле слышного шелеста листьев:
Кто се, хто се по сiм боцiЧеше кому? Хто се?..Хто се, хто се по тiм боцiРве на собi коси?..Хто се, хто се? – тихесенькоСпитаэ, пoвiэ.
Я привожу элементарные примеры, доступные даже неизощренному слуху, но люди сколько-нибудь чуткие к поэзии знают, как вкрадчива, сложна и утонченна бывала его словесная музыка.
Конечно, передать эту музыку под силу лишь большому мастеру. Заурядным середнякам-переводчикам нечего и думать о том, чтобы воспроизвести в переводе эти изысканные аллитерации, ассонансы, звуковые повторы.
Возьмем хотя бы только два звука, твердое и мягкое и (в украинском написании и и i), что делает Шевченко с одним этим звуком:
Отак I iй, однiйЩе молодiй моiй княгинi…
Или:
Эдиного сина, эдину дитину,Эдину надiю – в вiйско оддають!
Или:
I широкую долину,I високую могилу,I вечернюю годину,I що снилось-говорилось,Не забуду я.
Или эти пять л:
Неначе ляля в льолi бiлiй…
В них и нежность, и мягкость, и без них этот стих превращается в жесткую прозу.
Или это четырехкратное а в сопровождении йота:
За що, не знаю, називаютьХатину в гai тихим раэм.
Если не передать в переводе этот четырехкратный повтор, получается опять-таки антимузыкальная проза. Обычно вторая строка переводится так:
Хатенку в роще тихим раем.
Но это не имеет ничего общего с шевченковской звукописью.
