кого сейчас педрой назвал?
— Тебя. Давай проваливай и этих двух Педро своих забирай.
— Ай-яй-яй, господа! — с напускной веселостью вмешался Дисмас. — Давайте без оскорблений. Нам это совершенно ни к чему! Мы тут все свои люди, германцы…
— Ты швейцарец, как и я, — напомнил Маркус.
— Я — германский швейцарец, — заявил Дисмас и повернулся к ландскнехтам. — Добрый вечер, друзья! Мы с вами не знакомы, верно?
Ландскнехты таращили пьяные глаза, раскачиваясь, как роща в бурю. Они посмотрели на Маркуса, потом на Дисмаса, потом друг на друга…
— А-а-а-а… — протянул Кунрат, заговорщицки подмигнул Дисмасу и, пытаясь погрозить пальцем, ткнул себя в глаз. — Конеш-ш-ш-но! Мы не знакомы! Так, пацаны?
— Ага. Не знакомы, — подтвердил Нуткер, мотая головой, будто выбравшийся из сугроба сенбернар. — Вот вообще не знакомы. Никак!
Ункс, утратив способность изъясняться словами, на всякий случай и покивал, и помотал головой, чтобы уж наверняка.
Пошарив по карманам, Дисмас выудил полтестона и попытался всучить монету Кунрату:
— Позвольте нам угостить вас и ваших приятелей! Вот, ступайте и закажите себе выпить…
— Ну уж не-е-е-ет! — завопил Кунрат, выбив монету из рук Дисмаса. — Ни! За! Что! Мы сами вас угостим! Поставим вам выпивку.
— Много выпивки, — снова подтвердил Нукер, кренясь набок.
— Выпивку для машра Руфшса… Дишмуса и шестры Хиль-де-гра-ты… И для его императского вел-лшва графа Лошара фон Ш-ш-ш-ш-рамп!
Кунрат отставил ногу назад, растопырил руки и попытался отвесить церемонный поклон, но вместо этого боднул стол, рухнул на столешницу, разметав посуду и подсвечники, и незамедлительно погрузился в глубокое забытье.
39. Ищейки
Маркус с полным спокойствием выслушал рассказ о событиях, которые привели Дисмаса в Шамбери, а также покаянные извинения и пространное объяснение причин, толкнувших Дисмаса на обман старого приятеля. Мол, он, Дисмас, не хотел впутывать Маркуса в опасное предприятие, успех которого далеко не очевиден.
Все это Маркус принял без возражений. Однако же, когда Дисмас упомянул говорящую плащаницу и ее желание быть перенесенной, дабы не достаться герцогу Урбинскому, Маркус озвучил свое мнение:
— Херня.
— Можешь мне не верить. Только я своими ушами все это слышал.
— Ты неделю проболтался на мясницких крючьях в застенке у этих подонков из Майнца, вот у тебя мозги набекрень и съехали. Ничего страшного, ты поправишься. Когда-нибудь. Если доживешь, конечно.
— Послушай, все очень просто. Святые — а в данном случае Иисус — общаются с нами посредством святынь. Не посредством слов, а…
— Хорош, Дисмас.
— Знаешь, а ты стал большим циником. Помнится, под Рокка-д’Араццо,{46} когда тебе проткнули бок копьем, ты с превеликим благочестием наяривал «Отче наш». В общем, блаженны раненые, и все такое.
— А ты превратился в поганого святошу, — простонал Маркус. — Развел тут Нагорную проповедь… Может, тебе и правда был голос, только не Иисусов. Тебе лунный свет мозги застил.
— Что толку препираться, если ты не желаешь слушать мои доводы! — вздохнул Дисмас. — Что ж, живи и дальше со своим цинизмом! Милуйся в свое удовольствие.
Над Божскими горами занимался рассвет. Дисмас с Маркусом отволокли вусмерть пьяных ландскнехтов в арихидьяконские апартаменты, оставили их на попечение Магды и Дюрера, а сами отправились в городской сад. Дисмас хотел поговорить с Маркусом наедине и объяснить, в какой переплет ненароком угодил приятель.
— Ты и впрямь хочешь с нами? — спросил Дисмас.
— А что такого?
— Ну, скорее всего, нас ждет смерть.
— Лучше смерть среди друзей, чем среди испанских вонючек.
— Чего ты улыбаешься?
— Да так. Если тебя прикончат, а мы выживем, то Магде потребуется защитник.
— Ты настоящий друг, — рассмеялся Дисмас.
Маркус пожал плечами:
— На моем месте ты поступил бы точно так же.
Дюрер обмакнул перо в чернильницу. Дисмас диктовал:
— «Его благороднейшей милости графу Лотару фон Шрамбергу… Сим довожу до сведения вашей милости, что агентами его императорского высочества Карла Пятого, Божьей милостью Священного Римского императора, короля Кастилии и Леона…»
— Погоди, — перебил Дюрер. — Нафига это все? Мы же сочиняем донесение, а не составляем генеалогическое древо вплоть до Карла Великого.
— Нарс, просто пиши, что говорю. «…Защитника веры и прочая, в Вюртемберге был перехвачен французский курьер с тайным шифрованным донесением, содержащим информацию о замысле самом гнусном и вероломном…»
Когда Дисмас закончил диктовать, Дюрер спросил:
— Как подписывать будем? Чмоки-чмоки, твой крестный папулька Карл?
— Это же не императорское послание, Нарс! Тебе бы все хиханьки да хаханьки. А нас, между прочим, вот-вот настигнут имперские ищейки. И все из-за того, что тебе взбрело в голову нарисовать могилы, а потом выбросить рисунок! Посмотрим, как ты будешь паясничать, когда тебя начнут рвать раскаленными клещами… По пути на колесование… Снизу вверх!
— Не надоело брюзжать?
— Подписывай… «Ворон». Подходящая кличка для начальника агентуры. Теперь дай посмотреть.
Дюрер протянул Дисмасу свиток пергамента.
— Нужна печать, — сказал Дисмас. — Магда, поищи в ящиках. Должна же у архидьякона быть печать. Архидьяконы вечно что-нибудь запечатывают.
— А ничего, что секретная депеша из Вюртемберга скреплена печатью шамберийского архидьякона? — ехидно осведомился Дюрер.
— Печать никто разглядывать не станет. Главное — чтобы она была. Ступай, переодевайся Лотаром. А ты, Маркус, перемажься сажей, будто неделю скакал без роздыха. И уксусу в глаза капни, чтоб опухли и покраснели.
Магда нашла печать архидьякона. Дисмас растопил сургуч и запечатал депешу.
— Готово. Идем!
— Дисмас, возьми перчатки, — напомнила Магда.
Дисмас вздохнул, коря свою забывчивость. Усталость и бессонная ночь брали свое. Он делал дурацкие промахи.
Магда подала ему перчатки и поцеловала.
Карл Добрый, герцог Савойский, ошеломленно слушал, как граф Лотар зачитывает донесение.
— «…Вот каких низостей не гнушается коварный и вероломный Франциск, король Франции, в своем стремлении посеять раздор между герцогством Савойским и Священной Римской империей! — Кашлянув, Дюрер продолжил: — Прошу вас незамедлительно поставить в известность его горячо любимое христианское высочество Карла, герцога Савойского, об этой гнусной галльской интриге и заверить его высочество в братской любви, которую его императорское высочество питают к нему и ко всем савоярам и которая крепче и сильнее любых злодейских поползновений мерзавца, занимающего французский трон».
Карл промокал глаза платочком. Ростанг сочувственно взирал на своего господина, а Дисмас терзался угрызениями совести за доставленное герцогу потрясение.
Дюрер закончил декламацию и прижал руку к сердцу, показывая, какое неимоверное страдание доставило это известие ему самому. Он свернул депешу и с такой брезгливостью передал свиток Дисмасу, будто не желал даже прикасаться к подобной мерзости.
— Чем мне утешить ваше высочество?! — воскликнул Дюрер. — На сердце моем тяжесть великая, но я благодарю Господа, что до нас вовремя дошло известие об этом… я не нахожу слов… гнусном… нет — об этом поистине французском сговоре столкнуть Савойю и
