Он запирает дверь огромным ключом, который, соприкасаясь с механизмом замка, издает скрипучий звук.
— Вообще-то, — бормочу я, спускаясь по лестнице, — рановато утверждать, что вам это удалось.
9.
В сочельник мама всегда водила меня в церковь. Как раз в середине фильма про утенка Дональда, который передавало шведское телевидение, она вбегала, напевая и сверкая нейлоновыми чулками, окутанная облаком духов и смеха, и начинала собираться в церковь.
— Нам нужны традиции, — повторяла она часто.
Она вообще любит штампы. Ей было непонятно, что для меня мультфильмы были важнее церкви. Если шел снег и раздавался колокольный звон, если загорались свечи в фонариках на кладбище, — могу сказать, что во мне тогда в известной мере пробуждалось рождественское настроение. Но даже отдаленно оно не напоминало того взрыва эмоций, который производили во мне фильмы об утенке Дональде.
То же самое повторялось перед летними каникулами. Но только в школе. Кучками по классам нас посылали на богослужение. Я не христианин, но перед огромным алтарем, где Иисус распростер свои руки, загипнотизированный органной музыкой и убедительным голосом священника, я послушно разводил свои детские руки. В такие минуты во мне просыпался верующий. Маленький уродец, который ищет утешение везде, где только можно.
Религиозный экстаз продолжался порядка пятнадцати минут. Затем лето вступало в свои права.
Позже я находил другие способы умерить страсти. Став взрослым, я искал утешение в лоне женщины. Желание быть объятым теплом и нежностью любимого человека, который хочет тебе добра. Во всей своей простоте.
Я тихо лежу в постели. Темно. Лицо и руки чешутся.
Комната большая, пустая и тихая.
Одна мысль крутится в голове. Словно муха, которая никак не может найти покой. Мысль такая: «Существует ли одна-единственная истина?»
Я не хочу верить в секреты Мак-Маллина. Их слишком много. Они слишком невероятны. Распятие, крестоносцы, тамплиеры, средневековые замки, догмы, таинственные масоны, непостижимые богатства, скрытые сокровища, вековые тайны. Такого рода вещи не встречаются в реальной жизни. Во всяком случае, в моей жизни. Неужели орден мог сохранять тайну на протяжении двух тысяч лет? Вряд ли это возможно.
Где-то в замке почти бесшумно открывается тяжелая дверь.
Мак-Маллин слой за слоем снимает пласты лжи со своей тайны. Но вдруг то, что скрыто внутри, тоже ложь?
Я не знаю, лжет ли Мак-Маллин сейчас. Я не знаю, верит ли он сам, что говорит правду. Или он действительно говорит правду.
То же самое я всегда думаю о священниках. Когда я сижу на жесткой деревянной скамье и пристально смотрю на кафедру, то часто задаю себе вопрос, верит ли проповедник в то, что говорит. Или же сомнения посещают и священника, оставляя ему лишь изъеденную червячками надежду, что все-все на небе и на земле обстоит именно так, как он объясняет прихожанам?
10.
Я немного вздремнул, и вдруг дверь открывается, и я слышу за занавеской легкие шаги Дианы.
Я должен немедленно прийти в себя. Мне хочется верить, что ее возвращение вызвано вспышкой страсти. Я приподнимаюсь на локтях. Я готов сыграть роль беспомощного пациента, подчиняющегося воле похотливой медсестры. В своих фантазиях я безоговорочный приверженец большинства сомнительных штампов.
Но лицо ее печально. Она тяжело опускается на стул. Избегает встречаться со мной взглядом. Что-то гнетет ее.
— Диана?
— Нам надо поговорить.
Я некоторое время жду продолжения.
— Папа сказал, что… — начинает она. Потом замирает.
Очень медленно я встаю и одеваюсь. Не глядя на меня, она берет мою руку, так нежно, словно боится, что сделает мне больно. И мы оба выходим из комнаты и спускаемся по широкой лестнице в рощу.
Темно. Фонарь собрал вокруг себя рой насекомых и теперь не отпускает их. Дует мягкий бриз. Он ласкает мою кожу, которая не перестает саднить. Я думаю, что Диана сейчас сообщит мне что-то такое, чего я не хочу знать.
Она ведет меня по покрытой гравием дорожке к скамейке возле декоративного бассейна, в котором давно разрослась болотная трава, а фонтаны больше не бьют. До нас доносится запах гнили.
— Бьарн, — шепчет она. — Мне надо тебе кое-что сказать.
Голос ее стал чужим.
Я сажусь на скамейку. Она стоит передо мной, сложив руки на груди. Она похожа на прекрасную мраморную статую одинокой монашенки в саду при монастыре Вэрне.
Но кое-что я замечаю сразу. Она беременна!
— Я много думала об этом, — начинает она. Дыхание тяжелое. — Сначала не хотела. Но ведь это важно. Я должна объяснить, в чем дело. Чтобы ты понял.
После этого я замолкаю. Я никогда не думал о себе как о будущем отце. Такая мысль мне чужда. Но она этого хочет? Я представляю себе счастливую семейную пару: Бьорн и Диана, окруженные пускающими пузыри и ползающими по полу крошками.
Она выпустила мою руку. Но потом, присев, снова сжала ее, и довольно сильно. «Жить будем в Осло или Лондоне?» — думаю я. И пытаюсь угадать, мальчик или девочка. Смотрю на ее плоский живот. Следующая мысль: «Как она может знать, что ждет ребенка, если прошло так мало времени?»
— Иногда узнаешь о таких вещах, — говорит она, — о которых хотелось бы не знать.
— Хотя осознаешь это только тогда, когда уже слишком поздно, — подхватываю я. — Потому что, только узнав что-то, ты видишь, что лучше бы этого не знать.
Мне кажется, что она не слушает меня. Да и изрек я нечто довольно загадочное.
— Речь вдет о моей матери, — говорит она.
В зацветшей воде заквакала лягушка. Я пытаюсь увидеть ее. Но ее нет, только звук.
— А что с ней? — спрашиваю я.
Диана икает. Из бассейна в тон ей отвечает лягушка.
— Странно, что мне нужно было познакомиться с тобой, чтобы выяснить, кто моя мать.
— Какое отношение я имею к твоей матери?
Она закрывает глаза.
— Я думал, что твоя мать умерла, — добавляю я.
— Я тоже так думала.
— Но?
— Меня с ней просто не познакомили. Она не хотела меня знать.
— Не понимаю. Кто она?
— Ты ее знаешь. Ты с ней знаком.
Я пытаюсь прочитать разгадку на ее лице. Сначала я думаю о маме, потом о Грете.
— Мак-Маллин был вместе с Гретой! — вскрикиваю я. — В Оксфорде!
Она молчит.
Теперь уже мой голос дрожит и хрипит:
— Грета — твоя мать?
Лягушка куда-то перебралась. Кваканье доносится совсем из другого конца. А может быть, первой отвечает вторая?
— Есть еще кое-что, — продолжает она. — Я единственная дочь у папы. Единственный ребенок.
— И что?
Она качает головой.
— Это ведь ничего не значит. Для нас с тобой, — говорю я.
— Это значит всё. Всё!
— Объясни.
— Видишь ли, папа ведь не…
Пауза.
— …ведь не — что? — спрашиваю я.
— Когда он умрет, я буду…
Пауза.
— Да? Когда он умрет, ты будешь кем?
Она ждет.
— Я не могу ничего этого… Поверь мне. Но это правда.
— Я не понимаю.
— Невозможно, — шепчет она.
— Что невозможно?
— Ты. Я. Мы.
— Чепуха! Мы все сможем вместе.
Она качает головой.
— Мне казалось, что у нас все всерьез.
— Знаешь… Когда мы познакомились, я сразу почувствовала, что ты необыкновенный, не такой, как все. Я поняла: это настоящее. Это то, чего я ждала всю жизнь. Но потом появился папа и все испортил.
— Но ты не порвала со мной.
— Не ради них. Напротив. Вопреки им. Попробуй понять, Бьарн. Мы были вместе, потому что этого хотела я. Вопреки им. Потому что ты много значишь для меня. Потому что я хотела показать им, что я не играю в их игры. И все-таки… — Она качает головой.
— Все устроится, Диана. Мы забудем об этом.
— Ничего не получится. Они все испортили.
— И все-таки давай мы…
— Нет, Бьарн. — Она резко встает. — Вот так обстоят дела. Мне очень жаль. — Она смотрит мне в глаза и печально улыбается.
Потом поворачивается и быстро идет прочь по дорожке. До меня доносится шорох гравия под ее ногами.
Когда папа умер, мама долго обсуждала в похоронном бюро вопрос, открывать или не открывать гроб во время прощания в часовне. Агент похоронного бюро советовал нам оставить гроб закрытым. Чтобы мы запомнили папу таким, каким он был раньше. Только тогда, когда мама отказалась, агент стал говорить прямо:
— Он упал с высоты в тридцать метров на камни.
Мама не поняла. Она была не в себе.
— Вы можете его загримировать? — предложила она.
— Вы не понимаете. Если тело падает на камни с высоты в тридцать метров…
Гроб остался открытым.
Часовня была украшена цветами. Органист и скрипач исполняли псалмы. У задней двери стояли четверо мужчин из похоронного бюро. У них. были профессиональные выражения лиц, и казалось, что они сейчас расплачутся. Или рассмеются.
