class="p1">Начальник Третьего отделения его императорского величества канцелярии генерал-адъютант Мезенцев имел привычку ежедневно меж девятью и десятью часами утра выходить на прогулку; во время этого моциона его неотступно сопровождал полковник Макаров. Прогуливаясь, Мезенцев не упускал возможности свернуть в часовню, стоявшую как раз по дороге к Невскому, и в окружении святых хоть минуту-две подумать о сущности бытия.
В погожее июльское утро на Большой Итальянской улице, находившейся неподалеку от Невского, остановилась бричка; один из пассажиров (их было только двое) — молодой, элегантно одетый, высокий брюнет, — ловко соскочив с подножки и мельком сказав что-то вознице, четким шагом пошел по проспекту.
Была половина десятого, солнце уже поднялось над высокими заводскими трубами и щедро залило улицы, глубокие узенькие дворики меж домами.
Дойдя до угла, откуда спокойная и тихая Итальянская вливалась в бурный с самого раннего утра проспект, брюнет свернул вправо. Он был в цилиндре, пенсне, в хорошо отглаженном темно-сером костюме и легком плаще, на руках у него были белые лайковые перчатки. Шел твердо, уверенно, как идет деловой, озабоченный, однако спокойный в своем преуспевании человек. Его не интересовали встречные прохожие, не трогала, не радовала взор приятная утренняя свежесть, — он шел, слегка наклонив большую, с клинообразной бородкой голову, и ко всему окружающему был абсолютно равнодушен. Но вот, увидев среди прохожих генерал-адъютанта Мезенцева, брюнет насторожился, как-то немного ссутулился, словно готовясь к прыжку. Расстояние между ними уменьшалось, и по мере этого напряженнее становилась походка брюнета... Мгновение, второе, третье...
Они поравнялись. Меж ними, брюнетом и генералом, прошел, даже не обратив на молодого человека внимание, полковник и вслед ему еще один или два прохожих... Один или два. Сколько точно, он не знает, не помнит, не может вспомнить. Он только слышит бешеное биение своего сердца, шум в ушах и удары пульса в висках... Он пропустил! Он не решился! Не решился поднять руку на человека... Кто бы он ни был, этот Мезенцев, но он — человек. Как негуманно! Противоестественно! До сих пор он не отдавал себе отчета в этом, до сих пор ему представлялось очень просто: отомстить — и все. Но оказалось совсем иное... Как же могут они — цари, короли, императоры, как они могут убивать людей десятками, сотнями?
— Я знал, — говорил вечером Морозов, — знал, что так получится. У тебя не хватит решимости.
— Да, но почему, почему?.. Почему ты так считаешь? Почему так произошло? — Сергей чуть ли не рвал на себе волосы.
— Ты слишком чувствительный человек. И душа у тебя мягкая.
— Теперь мне можно говорить все, все... Я не решился. Он был всего лишь на один шаг от меня. Я слышал его дыхание. Рука готова была мгновенно выхватить кинжал, я даже замедлил шаг... — Сергей метался, волосы его были взлохмачены, одежда валялась на кушетке, на кровати, а на столе среди бумаг и книг тускло поблескивал холодной сталью кинжал. — Это невероятно. Я все же прикончу этого палача. Завтра!
— Сомневаюсь, чтобы после этого у тебя поднялась рука, — вмешался в разговор Баранников. — Давай лучше придумаем другой способ.
— Но какой? И зачем? Я должен встретиться с врагом лицом к лицу. Только так.
— Можно бросить бомбу, — не обращая внимания на его слова, продолжал Баранников. — Наконец, стрелять тоже не такое уж простое дело.
— Нет! Я выйду на него завтра же. Завтра. — Взгляд его на протяжении всего этого вечера был тяжелым, складка над переносицей еще более углубленной. — Прошу вас, — обращался к друзьям, — прибыть завтра в девять утра туда же.
Однако и на следующий день повторилось то же самое. Они приехали, заняли условные места, Кравчинский вышел навстречу Мезенцеву... и снова пропустил. Палач, убийца его товарищей, которого Сергей ненавидел всеми клеточками души, которого готов был не то что убить — задушить собственными руками, спокойно прошел своей дорогой. Он пропустил его, дал возможность ему уйти, возможно, подписывать новые смертные приговоры. Он, Сергей Кравчинский, пропагандист, боец освободительной армии Любибратича, участник беневентского заговора... Он, которого здесь, на родине, считают героем, ставят чуть ли не рядом с Гарибальди... Позор! Позор!.. Как смыть его? Как преодолеть в себе это, как говорит Морозов, «гуманное» чувство, сидящее в нем и властно определяющее его поведение?.. А может быть, он... может быть... самый обыкновенный трус?.. На словах одно, на деле другое. Может ли это быть?.. А может быть, следует прислушаться к советам товарищей и выбрать другой способ? Более верный. Какая, в конце концов разница, как он казнит палача? Главное, чтобы казнить, отомстить... Но нет! Нет, нет, нет!.. Революционисты не черных дел мастера, как о них кое-кто пишет. Они идут в бой открыто, победно, бесстрашно. Они откровенно говорят об этом своим палачам. Публично об этом сказал Мышкин, публично — даже не пытаясь скрыться — выстрелила Вера... И он будет действовать так же. Пусть он пойдет на верную смерть, без каких-либо шансов на спасение, но он поступит именно так. Ведь друзья гибнут, а он... Где это написано, что ему суждена иная судьба?..
— Напрасно только мучишь и себя, и людей, — говорил Морозов. — Ты никогда не отважишься вонзить кинжал в человека. В бою — другое дело, а здесь... Оставь, Сергей, надо серьезно подумать о более надежном способе.
— Не отговаривай. Что решено, решено твердо. Не вышло в этот раз, выйдет в следующий. Я пересилю себя, пересилю эту, как ты говоришь, гуманность. Вот увидишь!
В последнее время, после второй неудачной попытки, он стал удивительно спокоен, даже несколько меланхоличен. Избегал встреч с товарищами, отмалчивался. Фанни, бывавшая изредка у него, — Сергей даже с нею избегал встреч! — опасалась, не заболел ли он.
...Как-то вечером, после нескольких дней добровольной изоляции, он все же заглянул к Малиновской. У нее находились некоторые товарищи. Обсуждали предстоящую поездку Морозова в Нижний Новгород с целью организации освобождения одного из заключенных, которого вот-вот должны были отправить из Петербурга в Сибирь. Все поддерживали кандидатуру Николая — он, дескать, знает дорогу, бывал в Нижнем, у него там хорошие связи.
Вошла встревоженная Коленкина.
— Видела Голубя, — сказала она, поздоровавшись. — Дела плохи.
Все насторожились.
— В знак протеста против издевательств, — рассказывала Мария, — петропавловцы объявили голодовку. Уже несколько дней они
