— Ну вот, видишь, негодник, — живо подхватывает Антуан, который никогда не умеет вовремя остановиться и все делает невпопад. Корсет сдавил Натали диафрагму, она садится, но это не приносит облегчения.
— Время от времени выпить кружечку пива тоже не вредно, — поддерживает реплику Ио, стопроцентный член семейства, даже по манере выражаться. Обычно он никогда не говорит вот так по-свойски, так непринужденно, так дружелюбно. Обычно он вообще мало говорит.
— Но что слишком, то слишком.
— Для папы никогда не бывает слишком, — произносит Клод.
— Вот как!
— Что мы слышим!
А Клод продолжает:
— Жаль, что он не выпивает иной раз лишнюю рюмку. Тогда бы у него на следующий день голова болела с похмелья.
— И ты мне этого желаешь, черт возьми? — ворчит Альберт.
— Ну что же, в этом есть определенный резон, — говорит Антуан.
— У меня, черт возьми, голова и так частенько болит с похмелья! — рычит Альберт, потом смущенно добавляет: — Это правда. Честное слово, Ио.
— Я тебе верю, — отвечает тот.
— Руку на отсечение даю, если это не правда. Так болит, что хоть на стенку лезь. И в глазах все двоится, а то и троится!
— Ну еще бы.
— И если этот сопляк — прошу прощения, Ио, — считает, что у меня никогда не бывает похмелья…
— Да это неважно.
На чистом и высоком лбу Ио под рыжим зачесом собираются морщины, он оборачивается к Натали, поднимает брови. Время выходить из дому или по крайней мере застопорить ход этого разговора. Натали из вежливости предлагает еще кофе, но родственники заметили выражение лица Ио и дружно отказываются. Затем они видят, как Ио шагает через наш садик, внезапно ссутулившись, прижав локтем не то книгу, не то сумку, осеняет себя крестным знамением перед гротом Бернадетты Лурдской и, не оглянувшись назад, на дом или на них, открывает калитку, запирает ее за собой и исчезает за живой изгородью кладбища.
— Серьезный человек, — говорит Антуан.
— Просто слов нет, — тут же вступает Лотта, и в этом аккорде — вся их плавно текущая брачная жизнь, без детей, с вечерами у телевизора и партией в бридж по субботам, с их брюссельским диалектом фламандского языка, с боязнью заболеть раком и привязанностью к выхолощенному коту Виски.
— Роскошный мужчина, — говорит Натали и ждет. Но никто не отвечает. Все согласны с нею, но никому не хочется заполнить брешь, глубокий вакуум наступившего молчания. И только мадам Тилли произносит:
— Красавец-мужчина.
Натали готова расцеловать ее, но, конечно, не делает этого. Она целует только сестру, обоих братьев, обеих невесток и племянника Клода, а пять лет назад целовала еще и Матушку — но больше никого на всем белом свете. Это мимолетные поцелуи — она чуть касается губами щеки, а иногда просто чмокает воздух или едва задевает пушок на щеке. Лучше всего ей знакомо ощущение кожи Клода, упругой и холодноватой. У него на лице еще нет растительности, хотя ему скоро двадцать. Очевидно, это связано с его, так сказать, недугом. Потому что «болезнь» — слишком сильно сказано.
— Правда, мне показалось, что Ио нынче принял нас прохладнее, чем в прошлом году, — говорит Лотта. — Может, мы сделали что-то не так. Ведь никогда не знаешь, чем можешь обидеть человека и какие могут быть последствия…
— Лотта, что за чепуху ты мелешь, — обрывает ее муж.
— Тетя Лотта права, — вмешивается Клод.
— Послушай, — возмущенно говорит Антуан, — тебе следовало бы в присутствии посторонних проявить побольше уважения к своему отцу.
— Отстань, — огрызается Клод и делает два шага влево, заметив, что отец напрягся и, опершись на подлокотники, кажется, готов вскочить со своего места.
— Да, Альберт. — Антуан вздыхает и сразу превращается в древнего старика после кораблекрушения, который плывет вместе с братом по воле волн в незнакомых водах. Прищелкнув языком, Антуан продолжает: — Боже милостивый, и куда мы только идем?
— Но какой же Ио посторонний! — возражает Натали.
— Все равно. Я в его присутствии стесняюсь, — говорит Альберт.
Мадам Тилли, стоя вплотную к Жанне, спиной к Клоду, подмигивает и, приподняв локоток, с преувеличенно сладкой миной опрокидывает воображаемую рюмку, потом бросает на мальчика жалостливый взгляд. Сие означает, что Клод — продукт алкоголизма.
— Ты — и вдруг стесняешься? Странно слышать, — восклицает Антуан.
— Вы меня совсем не знаете. — Эти слова сказаны искренне, через силу, в них столько сокровенного, и Натали хочется погладить брата по коротким шелковистым волосам на затылке. С чего это Клод начал вдруг смеяться? Это его никак не красит, улыбка обнажает его неровные желтоватые зубы, сужающиеся у корней.
— Никто тебя толком не знает, Бертье, — говорит Клод, все так же смеясь.
— Он говорит своему родному отцу «Бертье», словно мы у себя дома.
Но Натали пропускает мимо ушей сетования Лотты, она чувствует, как по ее телу разливается усталость, ей стыдно за них, за их поведение в этот прекрасный день, да еще на глазах у иностранца, приехавшего вместе с Жанной; вот он сидит, скрестив руки на животе и покручивая большими пальцами, все слышит, все видит и не издает ни звука.
— Ну, друзья, пора, — говорит Натали. Ее поражает, с какой готовностью все вскакивают со своих мест; скученная, дрожащая свора устремляется к двери, готовая к бегству из ее гостиной, из ее дома.
— Поосторожней, — доносится до нее грубый, алчный, какой-то перезревший, чужой голос Джако. Ей не видно, кто там ему помешал, но она не сомневается, что это Клод, — ему следовало бы помнить, что Джако терпеть не может, когда его задевают, ведь вокруг него одни заразные.
В садике, где семейство, обмениваясь комментариями, дышит свежайшим, стопроцентно чистым деревенским воздухом, Клод закуривает сигарету и тут же заходится кашлем, со стоном хватает Натали за руку, сотрясаясь всем телом.
— Потише, люди смотрят, — шепчет она.
Воскресные гуляющие, деревенский учитель со своей дочуркой, глазеют трактирщики.
Стебелек густо-синий книзу, а к вершине ядовито-зеленый, почти до прозрачности — такие цвета у овса. Прокусываешь дырочки в стебельке, вот так, и, прежде чем успеешь подумать, Жанна, твои губы издают фантастический писк, словно ты слишком крепко стиснула котенка. Нечаянно покачнувшись, Натали чувствует бедро Клода. Лотта нудно рассказывает что-то о несварении желудка у Виски, но Натали ее не слушает. Впереди шагает Альберт, старший в семействе Хейлен, любимчик Матушки и любимый братец Натали, с самого раннего детства, когда Хейлены были еще крестьянской семьей из Схилферинге. Альберт сегодня очень прилично выглядит, особенно сейчас, при ярком солнце, его куртка — рукава, правда, немножко длинноваты — кажется сшитой из дорогого черного сукна. Натали ускоряет шаг и нагоняет его. Она глядит на плывущий рядом с ней профиль — смуглая кожа, смазанные черты, — вид у Альберта обиженный. Раньше, когда она была еще ребенком, Натали считала брата существом таинственным, верила, что он прячет в своей душе множество секретов, которыми не может поделиться ни с кем, некое подобие Альфреда де Мюссе[117], чья душа тоже была потемками, казалась непроглядной даже для него самого, — на портрете у него волевой подбородок, обрамленный двумя вялыми складками, сливающимися на шее с высохшими жабрами, которые подпирает высокий стоячий воротничок. Она трогает брата за рукав; его глаза с красными прожилками полны отвращения и ненависти ко всему, что не является ею, его любимой Натали, они устремлены на тех, что идут рядом с нею, на деревенскую улицу, полную народа, на прихожан, возвращающихся из церкви.
— Ты похож сейчас на бургомистра, — говорит она.
— Я в этом не виноват. — Он ухмыляется.
Она щупает ткань его куртки.
— Высшего качества, — говорит он, — лучше на рынке не сыщешь.
Она пугается:
— Надеюсь, ты не потратился на нее специально для сегодняшнего случая? — «Чтобы доставить удовольствие Ио», — мысленно добавляет она.
— Нет. Нельзя потратить то, чего у тебя нет. — Он опять ухмыляется, а ей хочется видеть его рассудительным и спокойным, солидным человеком. Когда ей было шестнадцать, ему — двадцать один, он появился в костюме цвета хаки, в берете с зеленой кисточкой, от него пахло лошадьми. Он сказал: «Теперь мне в самом деле пора, малышка Натали, пусти меня, ну пожалуйста». А она завизжала: «Ты не вернешься, я знаю!» Потом она целыми ночами плакала в своей постели — тогда, в Схилферинге. Теперь все это так далеко.
— Хорошо, что Антуан разбирается в этих вещах. Выбрал вещь лучшего сорта.
Такую семейку, как эта, нужно поискать. Натали сглатывает слюну и замедляет шаг. Идущие рядом Альберт и хмурый Клод тоже замедляют шаг. Так-то вот, когда одному худо, другой тут же подворачивается со своей курткой. Святой Мартин! Никак она этого не ожидала от сального губошлепа Антуана, этого жирного болтуна, ей досадно за себя. Они идут мимо французского военного кладбища, где тянутся длинные ряды заржавленных крестов.
