Восемнадцатого мая конвой прибыл во французский город Рамазан, сорок тысяч жителей, славившийся своим крестным ходом на второй день Пасхи и трудолюбием горожан. Ратуша украшает Парк Марешаль Жоффр, зубцы средневекового замка сохранились в своей первозданной красе, и спины холмов, окружающих город, засажены розмаринами. Конвой был враждебно встречен жителями Рамазана, которые бежали за ним до площади и при виде бельгийских номеров на машинах начали кричать о предательстве бельгийского короля, пропустившего Тевтонов.
Тем не менее бургомистр Рамазана и полковник местной жандармерии приветствовали приехавших и направили их в казарму тридцать первого полка. Самолеты бороздили небо, истошно голосила зенитная артиллерия. К этому времени немецкие форпосты уже заступили в Рёйселейде, казнив шпионов и подпалив в Финкте церковь, куда согнали и заперли женщин и детей. В тот момент, когда конвой подъехал к внутреннему двору казармы, желтый «ДКВ» прокатил несколько метров по главной улице, свернул направо в первый переулок и остановился на гравиевой дорожке, прямо напротив стены казармы. Затем водитель, беспечно прохаживаясь мимо ворот казармы, поинтересовался у часовых, что означают эти бельгийские машины. Часовые и сержант караульной службы объяснили, что привезли парашютистов, шпионов и изменников родины, которые в тот же вечер будут расстреляны после допроса в тайной полиции. Молодой человек поблагодарил часовых и выдал каждому бумажку в пятьдесят, а сержанту в сто французских франков, потом назвал им свое имя, звучавшее весьма благородно, и свой номер телефона в Интеллиженс Сервис. Те потребовали еще денег, но молодой человек сказал: «До свиданья» — и быстро зашагал прочь, ругая себя за оплошность. Затем молодой человек обосновался в отеле «Ришелье», что наискосок от бюста бургомистра Рамазана. Вторую половину дня и ночь молодой человек провел у окна, откуда открывался вид на тренировочный плац и стрельбище тридцать первого полка. Девятнадцатого мая бельгийские пленные, на сей раз в сопровождении французских жандармов и двух лейтенантов французской армии, были переведены в погреба под каменной лестницей Музея фольклора. Было их девятнадцать человек, среди них находился Морис де Кёкелер и его телохранитель Ян Лампернис. Весь день девятнадцатого мая молодой водитель «ДКВ» провел на террасе кафе напротив музея в обществе шоферов грузовиков, которые все никак не могли получить бензин, и он играл с ними в «белот» и пил «Перно», время от времени напряженно вглядываясь в плотную толпу, томившуюся в ожидании перед музеем, и ругал жандармов, охранявших музей. Остаток ночи он провел в соседнем кафе, утро застало его на лавочке под платанами прямо напротив музея. Двадцатого мая в десять утра жандармы и солдаты французской армии заволновались сами и подогрели беспокойство толпы, распространив слухи о том, что приближается победно шествующий враг. И прежде чем кинуться по домам или бежать на юг, толпа потребовала смерти бельгийских шпионов. Около десяти тридцати колонна охранников промаршировала к музею и выстроилась в боевом порядке. После того как у кирпичной стены, боковой стены музея, была расстреляна первая группа из четырех пленных, молодой человек поднялся со скамейки под платанами и исчез в толпе. Щурясь от яркого света, из подвала вышел Морис де Кёкелер, Ян Лампернис держал его за руку. Твердо ступая, он прошел несколько метров вдоль стены и встал, выпрямившись, на расстоянии вытянутой руки от стены, пока солдаты уносили четыре трупа. Он увидел молодого человека. Ян Лампернис, которого пнул старик из толпы, сказал что-то Морису де Кёкелеру, тот ответил, не спуская глаз с молодого человека. Молодой человек чистил апельсин. Его глаза дергались от нервного тика. Морис де Кёкелер улыбнулся Граббе, и восемь пуль пронзили его грудь и живот, он умер мгновенно. Ян Лампернис с продырявленной переносицей упал мертвому на колени и еще шевелился, когда французский лейтенант разрядил в него свой револьвер. Граббе пошел прочь, сел в свой «ДКВ» и направился назад к бельгийской границе, через два дня он добрался до первых немецких войск, объяснился с часовыми на ломаном немец ком, и они его пропустили.
В сутолоке военных лет Граббе искал свою долю на лихом пиру, что разворачивается перед человеком, когда тот начинает охоту на других людей. Бросая вызов Богу, а может, и не пренебрегая им, он подверстывал и загнанных, и загоняющих под свои личные стратегические планы. Несмотря на охотничий азарт, вырабатывавший адреналин в его крови, он заботился все же о своего рода вере, сообразной тому, что он хотел достичь этой охотой, если бы вдруг битва «или Европа, или азиаты» была выиграна, вере, которая должна была бы пробудиться в народе, вместе с национализмом в цветущей Фландрии, вошедшей в состав Великого рейха, некой тотальной вере, которая означала веру в себя самого, верность по отношению к элите, чувство ответственности, идеологическую стойкость и так далее — все эти дребезжащие лозунги, которые он хотел бы вколотить в массу, высиживающую — словно курица яйца — терпеливо и неумело будничные сенсации без всякого результата и цели. Но утренняя заря технократов и рыцарей так и не взошла, туман сгустился и неподвижно осел в его мозгах, когда он в лагере в Польше наткнулся на деревянный павильон, построенный за два дня специальной бригадой плотников из строительного батальона, как только поступил сигнал, что с инспекцией едет комиссия Красного Креста. Эти умельцы из строительного батальона[109] основательно проработали вопрос, построив Восточный павильон, Луна-парк, карусель с лошадками для еврейских детишек, везде и во все привнеся целый ряд усовершенствований, как, например: окна, которые не открывались, ибо в том не было нужды — детишки должны были пробыть здесь всего один день, во время инспекции Красного Креста, стекло в рамах было самое дешевое, сквозь него можно было видеть лишь расплывшиеся пятна: расплывшихся Граббе и Спранге и представителей Красного Креста, смотревших больше себе под ноги, увязавшие в грязи, чем на выстроенных в шеренгу старших детей, получавших свою порцию сладостей; лошадки на карусели не могли сдвинуться с места, поскольку у карусели не было мотора. Граббе наткнулся на этот павильон тремя днями позже, когда все дети уже лежали ровными штабелями, в нижних рубашечках, задравшихся на синих, обнаженных бедрах. И ни у одного из этих детишек не было улыбки де Кёкелера, благородной, язвительной улыбки, с которой Вождь позволил отвести себя на казнь.
После того как Фредин с шумом закрыла дверь, учитель вытер рукавом мокрое лицо. Он обнял ее, почти как любовник. Он убрал все со стола, сложил бумаги в папку, положил на нее сверху листок с указаниями лечащему доктору.
Я пронумеровал все бумаги еще накануне вечером; теперь Корнейл может прочесть все, весь рассказ учителя, от начала до конца; я оставил широкие поля для его пометок. Впрочем, я и сам мог бы их внести. Агорафобия здесь. Клаустрофобия[110] там. Или: 3-я стадия (После «Бегства без прикрытия» или «Агрессии».) А может, и шизофрения. У меня был план позвонить Директору, как только вырвусь отсюда, из телефонной будки возле моста на Хазеграс. Я бы сказал ему, что я жив и от всей души желаю ему рака и церебрального паралича. И, возможно, после этого я направился бы в школу, как ни в чем не бывало. Ничего не было. Никакого мальчика. Который сидит где-нибудь под крылышком у родителей и ковыряет в носу. Никакой Сандры. Которую я оставил только из-за одного жеста: она покусывала указательный палец, называя автомобильного торговца евреем, и тот же жест я снова увидал в бельевой рядом с кухней в Алмауте, когда она подумала, будто узнала обо мне правду: я обрезанный, и она впервые осквернила свое белое альбиносовое тело. Но я не слишком далеко продвинулся по дамбе, я никому не смог позвонить.
Не смог позвонить и автомобильному торговцу Тедди Мартенсу, у которого до сих пор манто Сандры. Мне не удалось взглянуть на смотровую башню Директора, они успели раньше схватить меня и отволокли сюда. Снова. Во второй раз.
Подобно тому как сон приводит тело в состояние покоя, скука в его конуре успокоила учителя. Он сдул пыль со своего стола. То, что разрешено, пока человек живет в гоне страсти, становится пляской по кругу, когда страсть отпускает. Учитель чувствовал, что больше нет необходимости оставаться в его конуре или в его рассказе. Он думал: «Я убегаю из этого рассказа, от этой ответственности, и таким образом отвечаю за самого себя». Он отодвинул назад свой шаткий стул, плюнул на бутылки, которые так и не посчитал, так и не расставил. И открыл дверь, которую Фредин с грохотом закрыла. Он думал: «Вот этот дом. Я должен здесь все разведать. Дом, куда меня привезли на грузовике, пахнувшем свиньями».
Он стоял в коридоре, по которому гулял сквозняк и где висел запах мочи, он не узнавал коридора, по которому его привели. Он забыл прочитать имя на двери своей комнаты. Высунув кончик языка, с высоко вскинутыми бровями, на носках скрипящих ботинок он прокрался мимо белых халатов и белых урн к двери с матовым стеклом и легко открыл ее. Постоял на пороге служебного входа. Яркий солнечный свет плеснул ему в лицо, бриз заставлял плясать лодки у дамбы, и он удивился поднявшейся в нем ярости. Сначала ему показалось, что его легкие до краев наполнил морской воздух, но потом понял, что кричит от ярости. Он повернул на улицу и добрался до широкой, необозримой набережной.
