Кристина стояла возле гобелена. Над нею лев и единорог сошлись в последней битве: переплетенные гривы, скрещенные лапы, оскаленные морды… всего три или четыре алые капли на изумрудной траве. Пока еще только три или четыре.
Я зашарил руками по полотнищу – оно ускользало, прогибалось, и нигде не было ни щели. Я снова вытер кровь с лица, разлепил левое веко…
Прямо перед нами был сочащийся туманом узкий коридор. Справа и слева в нем – дверные проемы, подсвеченные багряным. На уровне груди – мокрая шкура. Ее распяли между двумя колоннами, привязав лапы серебристой канителью. Пожалуй, мы могли обойти колонны: и справа, и слева от них был лишь туман, – но я откуда-то твердо знал: нельзя. Если хотим сбежать из зала, дорога у нас только одна. Между колоннами.
Я еще раз толкнул шкуру рукой – и ее выпотрошенная голова вдруг оборотилась ко мне. В пустых глазницах вспыхнули огоньки.
– Нож! – подсказала Кристина. Я и думать о нем забыл после того, как Госпожа вернула мне его.
Я потянулся к голенищу – и тотчас где-то в вышине ударил колокол. Громче небесного грома, яростней Господнего гнева.
Я выронил нож и упал на колени, прижимая ладони к ушам. Кажется, закричал. Просто чтобы не сойти с ума.
Кристина рухнула рядом со мной, прокусив до крови нижнюю губу. Какое-то время мы так и лежали, глядя друг другу в глаза. Боль и безволие, и ни одной мысли, ни одного желания.
Будь я там один – пожалуй, так и остался бы лежать до конца времен.
Я не заметил, когда она пришла в себя, просто в какой-то момент Кристина тронула меня за рукав и молча поползла вперед, прямо под шкуру, в зазор шириной в ладонь, а может, и того меньше.
Не оглядываясь, зажмурив правый глаз, я заставил себя последовать за ней. Мокрый край шкуры шлепнул по лбу, я вскрикнул от неожиданности и вдруг понял, что вокруг меня тот самый туман, что я наконец в коридоре. И если хочу уцелеть, самое время вставать с колен и бежать что есть духу.
Потому что за миг до того, как шкура шлепнула меня по лбу, я услышал, как в зале разом все смолкло. И это могло означать только одно.
Туман в коридоре был густым и теплым и вздымался все выше. Вот он поднялся до пояса, вот уже подступил к груди. Стало трудно дышать… и двигаться… и думать. Я видел впереди справа дверной проем – даже не сам проем, а только багряный свет, лившийся оттуда. Но и свет тускнел – а туман уже касался подбородка. Я плотно стиснул губы, вдохнул побольше воздуха и побежал… нет, как будто побрел, перебираясь через неглубокую реку.
Кристина шла впереди, ее волосы вплелись в туман и плыли вокруг головы, словно облако… или взвившийся плащ… или жидкое золото, которое, говорят, текло в жилах древних богов.
Вдруг она подалась вперед и канула в тумане. Нас разделяли два или три шага, я преодолел их и зашарил руками вокруг себя.
Ничего. Пустота.
Туман уже подступил к губам.
Я вдохнул поглубже и, стараясь не вспоминать о Пэгги, присел на корточки.
Словно ослеп. Пол норовил выскользнуть из-под ног (как в тот раз). Я не осмеливался кричать, только водил руками перед собой.
Ничего. Пустота.
Чем ее зачаровал тот цветок болотного ириса? Ведь она не умела плавать! Неужели забыла об этом? Или понадеялась, что там мелко?
В тот раз я успел. Старший брат всегда был ее защитником, она знала: что бы ни случилось, Джон спасет. Но как же я перепугался тогда! Я ведь тоже не умел плавать. Должно быть, она поняла, увидела это в моем взгляде. Я был испуган и зол. Зол на себя, зол на нее. И когда мы наконец вернулись домой, она ни разу не вспомнила об этом, но… я же видел, что все изменилось. Младшая сестренка была рада, когда отец решил отдать меня в ученики к мастеру Виллу.
Рада из-за моего мимолетного злобного взгляда? Или из-за того, что случилось раньше, – из-за того, что я защитил тогда и ее, и себя?
Или же – из-за того, что я спас ее в тот последний раз: вытащил из воды?
Все дети в городке знали, что болотный ирис – скверный цветок. Никому и в голову не пришло бы срывать его. А вот Пэгги – после всего, что мы пережили, – вдруг захотелось во что бы то ни стало его заполучить.
Или – вовсе не это?
Я отлучился ненадолго: она устала от долгих скитаний по лесу, я оставил ее на берегу, а сам пошел искать переправу. Вернись я немного позже…
Тогда я едва не утонул. Вода была мутной, я бесцельно махал руками, дно выскальзывало из-под ног, одежда потяжелела и тянула книзу. Я случайно ухватился за плечо Пэгги.
Теперь все повторялось. Кристины нигде не было, я слышал только, как колотится мое сердце, а туман щекотал ноздри, жадно касался шеи, ушей. Где-то далеко снова прогрохотал колокол.
Вдруг кто-то схватил меня за руку и потянул вправо. Я едва не упал, сумел восстановить равновесие и поднялся. Кристина стояла рядом, почти целиком скрытая туманом – только глаза блестели да на лбу выступили сверкающие капельки пота.
– Пойдем скорее! У нас мало времени!
От изумления и обиды я не знал, что ответить. А Кристина, не оглядываясь, уже шагала к дверному проему, из которого вырывалось багровое сияние.
Здесь не было ни двери, ни занавеси, ни – к моему облегчению – шкуры. Но едва мы ступили за порог, как все снова переменилось.
Туман остался позади. Перед нами была задымленная, шумная кухня дворца. Справа и слева от входа пылали громадные печи, на вертелах жарились поросята, отовсюду доносились выкрики, стук ножей, шкворчание сковородок…
Нас пока не заметили, но вряд ли это могло продолжаться слишком долго. Кристина вместо того, чтобы идти обратно в коридор, подбежала к высоченной башне из пустых корзин и спряталась за ней.
– Что ты задумала?
Она взглянула на меня, как на ребенка.
– А как ты собираешься бежать отсюда? Они вот-вот будут в коридоре. А из кухни должен быть выход наружу.
– Нам нужен не выход, а голубятня. – Я рассказал ей о Томе.
Кристина покачала головой:
– Мы можем искать ее до скончания веков. «За единорогом лестница на голубятню»? Ну вот мы за единорогом – и где же лестница? Если это вообще тот единорог, о котором он говорил.
Я хотел возразить, но как раз в это время проклятый колокол ударил снова – и, как будто только этого и дожидался, из коридора вбежал растрепанный долговязый поваренок. Он едва не налетел на одного из куховаров, отшатнулся, повалил стоявшую на столе плетенку с хлебцами, вскрикнул, наткнулся на разносчика, упал…
Слипшиеся зеленоватые пряди закрывали его лицо, на макушке сверкала лысина, плечи тряслись.
– В чем дело?! – прогремел на всю кухню раскатистый рык, и из клубов дыма к поваренку шагнул кряжистый силуэт. Трапезный мастер был безволосым и тучным, в левой руке он держал деревянную ложку, вымазанную в соусе. Вместо правой руки у него было пять тонких щупалец. – В чем дело?! – повторил мастер; его лицо, похожее на дурно пропеченное тесто, пошло складками.
– Королева в ярости, – прошептал, глядя в пол, зеленоволосый. – И Принц тоже.
– Им не понравился пирог?! – Казалось, мастер намерен был пойти и собственноручно затолкать тесто в глотку любому, кто не оценил его готовку по достоинству.
– О нет, нет! – Поваренок икнул пару раз и только тогда смог продолжать: – Они… у них… сбежали кавалер и дама.
– Что мне за дело до этого?! – Мастер пожал плечами. Потом указал ложкой на рассыпавшиеся по полу хлебцы. – Кто?
– Королева, – едва слышно произнес в наступившей тишине поваренок, – велела узнать, не было ли смертных на кухне?
– Разумеется, были! – прогремел мастер. – И она это знает не хуже моего. Так и передай ей, а когда вернешься, не забудь прибрать за собой. – И, дождавшись, пока поваренок, ни жив ни мертв, вскочит и побежит к выходу, мастер добавил: – О твоем наказании поговорим после пира.
Он обвел хмурым взглядом кухню, прикрикнул на своих подчиненных, чтобы перестали пялиться и занялись делом, а потом ткнул щупальцем в ближайшего разносчика.
– К тому времени, когда беглецов найдут, аппетит у гостей наверняка разыграется. Ступай и принеси три десятка голубей, да поупитаннее.
И мастер величественно зашагал прочь.
Мы переглянулись. Разносчик – юркий малый, чем-то схожий с ящерицей – ловко пробирался между столами, печами, треножниками… Еще немного – и скроется из виду.
Не сговариваясь, мы вскочили и поспешили за ним.
Сперва нам везло. Мы не задели ни единой корзины, не опрокинули ни единого котла, не столкнулись ни с поварятами, ни с разносчиками, ни с куховарами. Дым и клубы пара скрывали нас от случайных взглядов.
А потом мы вдруг оказались в центре кухни, возле широченного стола, с которого десяток слуг соскребали алые потеки. Под ногами захрустело – я взглянул и увидел крошки от глазури. Рядом на вертеле жарились поросята. Двадцать пять поросят. С ними что-то было не так. Я видел словно бы не поросят, а их отражение на поверхности пруда в ясную безветренную погоду. Должно быть, это из-за горячего воздуха над пламенем, но их облик словно шел волнами… почти незаметными волнами.
