вязкое болото. Я ступила в него еще тогда, ночью, на свадьбе Селены и Хуго, и сейчас, вернувшись в особняк, в Эттон-Крик, в этот проклятый город, окунулась в скользкую жижу с головой.
Я сжалась плотнее. Одеяло не спасало от холода. Хлопали занавески. Шум ветра, проникающего в углы комнаты, был оглушающим. Он швырял в мою постель снежинки и, сложив ладошки у рта, нежно задувал за шиворот холодные струйки воздуха. Я распахнула глаза, щелкнула выключателем лампы, стоящей на прикроватной тумбочке, затем с колотящимся сердцем подошла к окну и захлопнула ставни.
Меня бил озноб, кожа в тусклом свете комнаты покрылась мурашками. Я чувствовала, как чернота, идущая от окна, прокралась внутрь меня, будто во мне мало тьмы.
Мне нужна помощь.
Едва эта мысль посетила меня, я тут же решительно оделась, сунула ноги в домашние тапочки и вышла из комнаты. Как же холодно! Холодно даже в шерстяных носках, даже в теплых штанах и колючем вязаном свитере. Все потому, что этот зловещий холод шел не снаружи, а откуда-то изнутри.
Держась за перила, я спустилась по лестнице и вошла на кухню.
Пахло грецкими орехами, корицей и еще чем-то. В общем-то, так всегда пахло от Ноя. Он стоял за рабочим столом лицом ко мне: спина ровная, голова опущена, волосы переливались золотом в свете люстры. Ной был сосредоточен на яблоках: бережно счищал шкурку и откладывал их в глубокую миску. Почему-то при виде его пальцев, сжимающих очередной плод, мое сердце глухо забилось о ребра. Будто это его Ной держал в руках, с него снимал слои ткани.
– У меня плохой день.
Эти слова я с большим трудом выжала из горла, как выжимают из лимона остатки сока. Я могла бы даже заплакать, но глаза по-прежнему оставались сухими. Не потому, что боялась – я была парализована.
Ной поднял голову и уставился на меня со спокойным пониманием, а затем медленно, будто размышляя над чем-то, отложил яблоко и нож. Ничего не изменилось, – поняла я по его взгляду. – Между нами ничего не изменилось.
Взяв себя в руки, я подошла к столу и опустилась на табуретку. Ной так и остался стоять по другую сторону стола. Сперва молча следил за каждым моим движением, затем вернулся к прежнему занятию.
Кажется, я целую вечность наблюдала за тем, как Ной проворно работает ножом. За стенами особняка сменялись времена года, а я не в силах была оторвать взгляд от тонких пальцев, от того, с какой быстротой поднималось и опускалось лезвие ножа, разрезая кусочки яблока на дольки.
– Могу приготовить имбирный чай, – неожиданно заговорил Ной. Я не поднимала головы, чувствуя его пронзительный взгляд. Затем увидела, как он отложил нож на разделочную доску, отошел к плите и поставил на одну конфорку чайник, а на вторую – кастрюльку с супом.
Мое сердце пропустило удар, когда Ной направился в мою сторону и, обойдя стол, забрался на соседний табурет. И спустя мгновение по моему позвоночнику легонько прошлась его рука – вверх-вниз. Я перестала сутулиться, кулаки, лежащие на коленях, разжались – Ной взял мои руки в свои, потер ладони друг о друга, затем заправил мои растрепанные волосы за уши. Его пальцы были липкими от сока и пахли яблоками, но, когда Ной пробормотал что-то вроде «извини, сейчас вымою руки», я схватила его за запястья и выпалила:
– Леда Стивенсон моя сестра!
Даже после этого чудовищного признания ничего не последовало – лицо Ноя осталось прежним: не было ни удивления, ни возмущения, ни желания опровергнуть мои слова.
Вскипел чайник, и я отпустила Ноя, чтобы он выключил плиту.
– Ты знал, что Леда моя сестра, верно? – Я обернулась на стуле и посмотрела ему в спину.
– Нет, я понятия об этом не имел.
Я почувствовала, как мои глаза широко раскрылись.
– Но ты говорил о связи.
– И что? – Ной косо посмотрел на меня, наливая в кружки кипяток. Аромат черного чая с имбирем и медом примешался к запаху яблок, орехов и супа. Ной выключил плиту и отставил кастрюлю на другую конфорку, а затем полностью обернулся ко мне и произнес все тем же спокойным голосом: – Я имел в виду нечто другое. Ваша связь гораздо глубже, чем это. Ты должна спасти ее.
Я едва не застонала от бессилия и безысходности. Ты должна спасти Леду Стивенсон. Но я сдержалась, а Ной изогнул бровь, будто догадался о моей мимолетной яркой вспышке гнева.
– Я должна спасти Леду Стивенсон, – произнесла я вслух.
Теперь все звучит и воспринимается иначе. Теперь я чувствую что-то, кроме гнева и ненависти. Я чувствую… ответственность.
Ной взял кружки с нашим чаем и поставил их на стол передо мной, а затем вернулся на прежнее место и сжал рукой мое колено. Я посмотрела сначала на его руку, а затем на него, слабо улыбнувшись:
– Ты так мне ничего и не расскажешь, верно? – Его брови сошлись на переносице, и уголки губ опустились. – Потому что не можешь или не хочешь?
– Потому что не могу, – сказал он и, отвернувшись, добавил тише: – И не хочу.
Я продолжала внимательно смотреть на профиль Ноя, на его изогнутую бровь, прямой нос и плотно сжатые губы.
– Ты не хочешь мне помогать, потому что не желаешь, чтобы я уходила. Хоть ты и пообещал, что не станешь задерживать меня, ты хочешь, чтобы я пожила еще немножко. – Мой голос звенел, и связки напряглись, будто я кричала. – Ты хочешь, чтобы я исполнила этот идиотский список желаний. – Я вытащила его из кармана и хлопнула его об стол – потрепанный от времени и смятый листок. Ной опустил на него взгляд, любовно провел пальцем по одной из строчек и вздохнул. – Я не боюсь смерти, Ной.
Он тихо рассмеялся и покачал головой.
– Я уже много раз говорил тебе, Кая. – Он посмотрел на меня таким пронзительным взглядом, что мое сердце болезненно сжалось. – Ты боишься смерти. Ты боишься ее даже больше остальных. Больше, чем Дориан, больше, чем Джорджи, больше, чем твои родители.
Он упомянул их так неожиданно, что я застыла и затаила дыхание.
– Ты умерла не раз, но не ушла. Но не по моей прихоти. Это был твой выбор.
Я все еще молчала, не в силах произнести ни слова, по-прежнему ощущая внутри себя колючую проволоку; горячие прутья протянулись под ребра, вызывая боль во всем теле.
– Но не от страха, – с трудом выдавила я. Оправдывайся, Кая, защити себя. – Это не от страха. Я должна была…
– Спасти, – мягко закончил он. – Ты боялась смерти, потому что должна была спасти. Джорджи. Маму. Леду Стивенсон. – Между нами тяжелым занавесом повисло молчание. Но оно не было долгим, потому что Ной, изнуренно прикрыв веки, сказал: – Это не я не отпускаю тебя, Кая, ты сама себя держишь. Ты привыкла держаться, и потому
