по ландшафту деревья вблизи.
Если списать красоту со счетов как лишь субъективную, парадоксальный аспект не исчезнет, так как очертания выступают только по отншению друг к другу, будь то в реальности или для нашей мысли. Так, aliquid также парадоксальным образом является alter aliquid, тем, чем он не является, но с чем он конститутивно связан. Отрицая эстетический аспект, это обстоятельство можно читать диалектически после Гегеля (отрицающего онтологическую первичность эстетического), так что два противоречиво соединенных полюса движутся к взаимному устранению. Но это просто необязательный экзистенциальный выбор, отрицающий непосредственную данность пейзажа, который, как и любой пейзаж, прямо является нашему взору как приятный или неприятный (в той или иной степени) только с точки зрения воспринимаемой аномалии.
Что же касается взаимодействия очертаний в целом с туманом, я уже объяснил, как здесь присутствует еще одно конститутивное отношение, имеющее парадоксальные последствия: отчетливое видно лишь вместе с неясным, а следовательно, как неясное. Еще раз: это действительно можно читать как динамику взаимного уничтожения, но такое прочтение разрушает непосредственную целостность всего пейзажа. Он может быть логически нестабилен для рефлексии, но для нерефлексирующего взгляда его красота спокойна и безмятежна. И эта красота касается того, как деревья, словно дриады, мимолетно ускользают из тумана, чтобы снова через мгновение в него отпрянуть, или того, как туман кажется прекрасной вуалью, скрывающей, только чтобы приоткрыть с помощью дополнительного, светопроницаемого покрова (как вуаль женщины) и сделать скрываемое присутствующим и более важным. Так туман прячет и отдаляет близкое, но поощряет и приближает песчаные холмы, лежащие на другой стороне реки. И эта красота – не только вопрос взгляда. Благодаря всеобъемлющему характеру тумана мое движение вверх и вниз по холмам и по серпантинам стало феноменологически движением самого ландшафта. Если явления честно и исправно раскрывают нам онтологию, включающую в себя как материю, так и дух (как, возможно, согласятся как материалисты, так и теологи), то внутри тумана мое движение стало моим стасисом, а неподвижность ландшафта – его динамикой. И, двигая меня, ландшафт также мыслит курс моей поездки, тогда как моя мысленная поездка, оставаясь затерянной в тумане, должна сдаться и вынести землю, и небо, и реку – она должна обогнуть местную сферу, поддерживаемую мной за счет моего движения с севера на юг, хотя кажется, что она путешествует по диагонали через эту новую, но древнюю локацию.
Все обстоит именно так потому, что совпадение севера и юга, в реальности и моем разуме, сотворяет между моим домом и моим местом назначения прекрасный единичный подвешенный мир, чья связность особа и уникальна – он является отдельным пространством с уникальным набором жителей, долгими традициями и открытым горизонтом будущего. Только я, возможно, знаю это, но я могу это знать только потому, что это уже слегка верно (faintly true). В психогеогоафической сфере мы изобретаем новые местности, которые оказываются лишь открытиями.
В конце концов, когда мой разум склонен познать непознаваемое, он не сколько движим любопытством, сколько привлечен красотой. Видимое мной в тумане для меня незавершено только потому, что прекрасное как таковое напоминает на своей поверхности о том, что явлено, но в то же время и удержано: это «вертикальное» обстоятельство едино со своей «горизонтальной» непроницаемостью, так что мы не можем обобщить в виде формулы нахождение-вместе разрозненного. Поскольку прекрасное видится как всецело частное, но и как более широкое генеративное значение частного, оно воспринимается как отчасти раскрывающее скрытую глубину внутри особого, одновременно являющуюся путем в далекие миры, составляющие фон всей реальности. Прекрасное как таковое – словно вуаль тумана. Туман непроницаемо плотен и коварно распространяется, но поскольку его распространение определяется его подвешением между ветвями деревьев, он приобретает невидимую «удельную плотность», диагонально объединяющую пропорцию и раскрытие, присущие красоте. Прекрасное лежит, таким образом, «по диагонали» между гармонией поверхности и мучительной (удержанной, но все же явной) тайной, превосходя по своим последствиям даже трехмерную сферу, содержащую их обеих. Гармонию всегда можно нетождественно расширить дальше; спрятанное может быть явлено, но в том же моменте еще более глубоко скрыто. Эзотерическое, и все же ясное утверждение: то, что можно развить как поверхностный момент, является также дальнейшим пониманием отложенного секрета. Или, другими словами: выстроить – также значит заметить, сочинить; также лучше прислушаться, создать; также глубже созерцать. И наоборот, естественно.
Принять, что вся истина опосредована красотой – значит снова остаться с непосредственно данным парадоксом. Здесь парадокс состоит в том, что мы можем познать только непознаваемое – что только туманная плотность вещей придает им одновременно их особенность и их внешнюю познаваемость, очищая наши утверждения от налета солипсистской само-рефлексии. Отрицать это опосредование – значит принять всего лишь призрачное опосредование диалектики, дань, взысканную с жестко однозначной/неоднозначной логики тенью самой красоты. Диалектическое опосредование призрачно, так как оно в конце концов поднимает мост «между» – но не столько чтобы запереть все в изобильном замке наслаждений (как хотелось бы Десмонду), сколько чтобы оставить все навсегда позади, в окружающих болотах разнообразия. Здесь опосредование – призрачная процессия, на гибельный путь которой, некогда казавшийся дорогой к ее царственному присутствию, указывает исполненная реальность.
Но истинное опосредование остается до конца — даже в Боге и как Бог. Красота – истинное имя метаксу, поскольку она исчезает как фата моргана, если отрицается то, что существует только как лежащее между чем-то и чем-то еще как гармония, или между явлением и бытием как раскрытие, или между объективным и субъективным как эстетическое суждение.
Моя позиция, следовательно, – против Жижека и вслед за Десмондом – состоит в том, что не диалектическое, но метаксологическое является фреймингом трансцендентальной реальности для любой данности, явленной человеку. Если доминирует однозначное, то неоднозначное в конце концов отвергается, и тот же самый результат с переменой ролей следует, если доминирует неоднозначное. Но если доминирует диалектика, то (как и в случае окончательной неоднозначности) однозначное и неоднозначное движутся к взаимно-гарантированному уничтожению. Только метаксологический фрейминг позволяет всем трем отличным друг от друга логическим аспектам остаться и не быть отклоненными. Существует одинаковое и различие, и постоянно-творческое (или контингентно-разрушительное) напряжение между ними, так как на высшем уровне правит, не правя (кенотически), именно аналогическое – само не что иное, как взаимодействие между единым и многим, и взаимодействие между их мирным сосуществованием и их творческим конфликтом.
Тем не менее касательно моей версии тезиса Десмонда возникают два важных вопроса. Первый касается последствий утверждения, что логический уровень, трансцендентально управляющий все бытие-знание, нарушает принцип непротиворечия. Можем ли мы действительно принять, что мы не можем помыслить видимое нами постоянно (или ощущаемое всеми органами чувств)? Да, можем, если мы рефлексивно помыслим различие между
