иногда делал такие замечания, которые вели к коренной переработке произведения. Известно, что вторую книгу трилогии «Хождение по мукам» («Восемнадцатый год», первое издание 1928 г.) Толстой радикально переделывал три раза, следуя рекомендациям «великого знатока» художественной литературы. Тем самым он упрощал и обесцвечивал образный ряд произведения и понимал, что огрубляет его. Под пристальным взглядом вождя писатель фальсифицировал не только историческую, но, что важнее, художественную ткань произведения. Со временем, из-за откровенного вранья и фальши, кое-что вообще оказалось за гранью литературы. Многое из того, что было создано Толстым после второй половины тридцатых годов ХХ в., написано слабее, чем до этого рубежа. Именно тогда, так и не дождавшись от А.М. Горького значительных литературных панегириков в свой адрес, Сталин особенно приблизил Толстого к себе. Когда летом 1936 г. Горький умер, Толстой, как крупнейший и к тому же услужливый советский писатель, занял место покойного. После Горького он остался один на один с вождем, три года возглавляя Союз писателей СССР.
* * *
К началу тридцатых годов Толстой занял ближайшее к генсеку место в высшей иерархии советских писателей. Несмотря на свое антисоветское и эмигрантское прошлое, он постепенно завоевал полную личную благосклонность Сталина[266]. Благосклонность вождя, но не благосклонность его все пронизывающего карательного аппарата, делающего вид, что живет своей параллельной и тайной жизнью. Вождь не раз притворно сокрушался и насмешливо округлял глаза, выслушивая жалобу очередной его жертвы (например, Н.И. Бухарина), заявляя, что даже он, генеральный секретарь (!), находится под подозрением органов. Так что и те, к кому вождь был искренне расположен, а они даже сугубо, были окружены соглядатаями и доносчиками из своей же среды, иногда вынужденными, а чаще добровольными. В марте 1932 г. на стол вождя легла «спецзаписка» ОГПУ с текстом подслушанных разговоров об отношении властей к престарелому сыну М.Е. Салтыкова-Щедрина: «Писатель А.Н. Толстой говорит, – сообщал осведомитель, – «Я восхищен Сталиным и все больше проникаюсь к нему чувством огромного уважения. Мои личные беседы со Сталиным убедили меня в том, что это человек исключительно прямолинейный. Иные недоверчивые хлюсты пытаются представить историю с Салтыковым, как очередной подвох большевиков. Но ведь здесь-то уже никак нельзя думать о специально продуманном подкупе кого-то. Салтыков – ни на что не годная развалина, и они заботливо относятся к памяти и заслугам великих людей»[267]. Донесение интересно тем, что Толстой на публике заявил о своей близости с верховным правителем, о частых личных встречах, о разговорах в писательской среде, связанных с подкупом властью части творческой интеллигенции. Не знаю, насколько искренне Толстой выразил свое восхищение и отметил исключительную открытость и даже как будто прямолинейность в характере Сталина? Он говорил на фоне высказываний других писателей, зафиксированных в том же донесении, обвинявших Сталина в ханжестве, двуличии и коварстве. Не исключено, что Толстой, прожив уже около десяти лет в СССР, точно знал: многие его слова, произнесенные публично, станут известными «самому». По словам сына Толстого Дмитрия, отец боялся Сталина «до дрожи». До последнего дня своей жизни писатель был в зоне пристального внимания вождя.
Вопрос о взаимоотношениях Сталина с Толстым за все время их знакомства, похожего на неравное содружество, будет еще не раз объектом подробного изучения[268]. Здесь же отмечу только то, что Сталин хорошо понимал и ценил талант писателя и открыто использовал его в своих целях, а Толстой с нарастающим рвением старался предугадать капризы и желания верховного идеолога и правителя. Толстой в советский период жизни свой несомненный писательский дар сознательно поставил на службу режиму. Не родине, а именно режиму. Родине можно служить, уйдя в тень, служить, находясь в эмиграции, даже посмертно, как многие служат до сих пор, а режиму – только «здесь и сейчас» и на виду, т. е. публично, а иначе нет смысла возвращаться с чужбины. В 1923 г. ни о какой «державности», в монархическом, националистическом или сталинистском духе, не могло быть и речи. Ряд современных авторов, настаивающих на великодержавных склонностях писателя, лукавят. Он вернулся не для того, чтобы припасть к стопам «Державы», а к победителю, к тому, кто казался сильным: сначала к Ленину и Троцкому, затем к Сталину, а вскоре – к образам Петра Великого, Грозного, Малюты Скуратова и т. п.
* * *
Сейчас только в общих чертах известна одна из самых сомнительных страниц в творческой биографии Ал. Н. Толстого, связанная с повестью «Хлеб. Оборона Царицына», откровенно фальсифицирующая историю Гражданской войны и роль в ней И.В. Сталина. Читать книгу скучно, настолько она плоха. Сам Толстой еще при жизни признал ее литературную ничтожность. Однако в наше время многое начинает проясняться и в связи с этим одиозным произведением, и в связи с реалиями сталинской биографии периода Гражданской войны, и утверждением сталинизма.
В январе 1930 г. Сталин написал письмо Максиму Горькому в ответ на его предложение провести ряд мероприятий, способствующих воспитанию молодежи в революционном, оптимистичном духе. Сталин поддержал его предложения, в том числе «издать ряд популярных сборников о «Гражданской войне» с привлечением к делу А. Толстого и других художников пера»[269]. Горький, вернувшийся в СССР гораздо позже Толстого, постоянно проявлял инициативы, которые Сталин поддерживал, но так ловко, что они всегда играли ему на руку. В этом смысле Горький находился со Сталиным в тандеме.
Надо иметь в виду, что за десятилетие между 1920 и 1930 гг. вышло значительное количество исторических и документальных публикаций о революции и Гражданской войне в СССР. Почти все известные деятели эпохи приняли в этих изданиях участие; активно работали в исторических и архивных комиссиях и организациях. В большинстве своем они были достаточно объективны по отношению ко всем участникам революционных событий ленинского круга. Конечно, контрреволюция, как проигравшая сторона, представлялась в карикатурном или в уничижительном виде. Добиваясь единоличной власти, Сталин теперь уже своих политических врагов, т. е. бывших соратников-революционеров, представлял в уничижительном облике, сводя успехи Октября и Гражданской войны к руководящей роли собственной персоны. После 1929–1930 гг. Сталин, используя различные идеологические и пропагандистские рычаги и ширящиеся репрессии, взял под контроль не только факты своей биографии, но и трактовку начального этапа советской истории, столь важного для его бывших соратников и его самого. В своей предсмертной книге о Сталине Лев Троцкий зафиксировал этот поворот: «С 1929 г. начинается пересмотр истории, и убираются люди из исторических комиссий», – писал он[270].
Когда Горький обратился (разумеется, после согласования со Сталиным) к участникам Гражданской войны с предложением собирать архивные материалы и воспоминания, то ЦК ВКП(б) немедленно поддержал его. В 1931 г. была создана главная редакция «Истории Гражданской войны в
