Я н у л ь к а. Бежим отсюда! Тут страшно!
Удирают с Бубеком в кусты.
Д е р Ц и п ф е л ь (страшным голосом). Эй, трупы!!! Встать!!!
Эльза, Физдейко и де ля Трефуй вскакивают. Эльза выпрыгивает из кровати. Яркий солнечный свет внезапно заливает сцену.
Э л ь з а (словно пробудившись ото сна). Что это?!!
Ф и з д е й к о. Где я?!! Какое-то неизвестное место из прежних воплощений!!
Раскалывает трубку о ручку кресла. Карабин у него по-прежнему на плече. Магистр ползет к ним через груду лежащих на земле доспехов.
М а г и с т р (пресмыкаясь, как снулый рак). Добейте меня... Я измучен виденьем последнего бала... Уже нет сил оставаться в обществе Бога... он слишком добр, слишком любезен, а за всем этим кроется презрение. Я больше не хочу фундаментальных разговоров. Я был так рад небытию, и снова — есть н е ч т о, хотя я сам не узнаю себя. А по привычке говорю: я, я, я, я... (Почти стонет.) Убейте мое второе «я». Ужель оно бессмертно? Ох — что за мука! Добейте меня! Сжальтесь!!
Д е р Ц и п ф е л ь. Лупи, Физдейко, из обоих стволов в этого гада ползучего. Добей его, как полураздавленного жука. Чтоб не мучился.
Физдейко резво срывает с плеча винчестер, быстро целится и палит из обоих стволов в ползущего Магистра. Магистр каменеет, вытянувшись во весь рост.
Д е р Ц и п ф е л ь. Похоже, я переборщил! Дух прикончил духа из настоящего винчестера!! Но часом, не сон ли мой — все это вместе взятое?
Ф и з д е й к о. Допустим, но ведь со мной творится то же самое...
Д е л я Т р е ф у й. И со мной тоже.
Э л ь з а. А я? А обо мне вы что, забыли? Единственной женщине среди вас снится то же, что и вам.
Д е р Ц и п ф е л ь (с восторгом). В бесконечном потоке вероятностей возможен и такой случай: встреча четырех идентичных сновидений. Иногда это называют чудом.
Из-за стены гурьбой вылетают Б о я р е с бердышами. Во главе их Г л и с с а н д е р во фраке. За ними ч е т ы р е Б а р ы ш н и из свиты Магистра; они падают на колени по обе стороны его трупа. Начинается жуткое избиение предыдущих пятерых действующих лиц.
Д е р Ц и п ф е л ь. Это уже не чудо! Это безумие центра всех случайностей мира!!! Ааа!!!
Падает под ударом секиры. Хлещет кровь (лопаются шарики с водой, подкрашенной фуксином, которые были у всех под одеждой). Все падают. Тем временем из-за кустов появляется Й о э л ь К р а н ц в пурпурной мантии и короне, в сопровождении А м а л и и, одетой точно так же. Они с улыбкой наблюдают резню.
Занавес
Конец действия четвертого и последнего
27. VI. 1923
САПОЖНИКИ
Научная пьеса с «куплетами» в трёх действияхПосвящается Стефану Шуману
Действующие лица
С а е т а н Т е м п е — сапожных дел мастер; редкая клочковатая бороденка, усы. Седеющий блондин. В обычной сапожницкой одежде, при фартуке. Около 60 лет.
П о д м а с т е р ь я: I (Юзек) и II (Ендрек). Молодые мужички-сапожнички. Очень даже ничего, прямо хоть куда. Одеты по-сапожничьи, в фартуках. Обоим лет по 20.
К н я г и н я И р и н а В с е в о л о д о в н а Р а з б л у д н и ц к а я - П о д б е р е з с к а я — очень красивая шатенка, необычайно мила и соблазнительна. На вид лет 27-28.
П р о к у р о р Р о б е р т С к у р в и — широкое лицо, словно из кровяной колбасы, инкрустировано голубыми, как пуговки от кальсон, глазами. Мощные челюсти — готовы, кажется, стереть в порошок хоть глыбу гранита. Костюм с жакетом, котелок. Трость с золотым набалдашником (très démodé[77]). Широкий белый завязанный узлом галстук с огромной жемчужиной.
Л а к е й К н я г и н и — Ф е р д у с е́ н к о — слегка похож на манекен. Красная ливрея с золотым позументом. Коротенькая красная пелерина. Треуголка.
Г и п е р - Р а б о т я г а — в рубахе и картузе. Выбрит, широкоскул. В руках колоссальный медный термос.
Д в о е С а н о в н и к о в — Т о в а р и щ А б р а м о в с к и й и Т о в а р и щ И к с. С иголочки одетые люди в штатском, высокоинтеллигентные и вообще высокого полета. Икс гладко выбрит, Абрамовский — с бородой и усами.
Ю з е ф Т е м п е — сын Саетана, примерно 20 лет.
К р е с т ь я н е: с т а р ы й М у ж и к, м о л о д о й М у ж и ч о к и Д е в к а. В галицийских (краковских) костюмах.
О х р а н н и ц а — хорошенькая молодая девчонка. Передничек на мундирчике.
Х о х о л — соломенный Сноп из «Свадьбы» Выспянского.
О х р а н н и к — просто парень что надо, в зеленой униформе.
[Е г о С у п е р б р а в е й ш е с т в о Г е н е р а л Г н э м б о н П у ч и м о р д а.]
Действие I
Сцена представляет сапожную мастерскую (может быть устроена самым фантастическим образом), размещенную в небольшом полусферическом пространстве. Слева треугольник, задрапированный портьерой вишневого цвета. В центре треугольник серой стены с кругловатым окошком. Справа высохший кривой ствол дерева — между деревом и стеной треугольник неба. В глубине справа — далекий горизонт с городишками на равнине. Мастерская расположена высоко над долиной, как если б она находилась на вершине горы. С а е т а н — в центре, по бокам — двое П о д м а с т е р ь е в: I слева, II справа; все трудятся. Доносится отдаленный гул — то ли автомобилей, то ли черт его знает чего еще и рев заводских гудков.
С а е т а н (стуча молотком по какому-то башмаку). Хватит чушь молоть! И-эх! И-эх! Куй подошвы! Куй подошвы! Гни твердую кожу, ломай пальцы! А, к черту — хватит чушь молоть! Туфельки для княгини! И только я, скиталец вечный, всегда прикован к месту. И-эх! Куй подошвы для этих стерв! Хватит чушь молоть — хватит!
I П о д м а с т е р ь е (прерывает его). А вот хватило бы у вас смелости убить ее?
I I П о д м а с т е р ь е перестает ковать подошвы и чутко прислушивается.
С а е т а н. Раньше да — теперь нет! И-э-хх! (Взмахивает молотком.)
I I П о д м а с т е р ь е. Да перестаньте вы все время и-эхать — меня раздражает.
С а е т а н. А меня еще больше раздражает, что я для них башмаки тачаю. Я, который мог бы стать президентом, королем толпы — пусть хоть на миг, хоть на минуту. Лампионы, гирлянды разноцветных фонарей, слова, порхающие над фонарями людских голов, а у меня, убогой, грязной рвани солнце в груди сияет — как золотой щит Гелиодора, как сто Альдебаранов и Вег, — эх, не умею я говорить. И-эх! (Взмахивает молотком.)
I П о д м а с т е р ь е. Почему не умеете?
С а е т а н. Не давали. И-эх! Боялись.
I I П о д м а с т е р ь е. Еще раз скажете «и-эх», бросаю работу и ухожу. Вы представить не можете, как меня это бесит. À propos — кто такой Гелиодор?
С а е т а н. Какой-то фиктивный персонаж, а может, это я его выдумал — я уж и сам ничего не знаю. И так без конца. Хоть на минутку бы... Не верю я уже ни в какую революцию. Слово-то само какое мерзкое — быдто таракан, не то прусак или вошь. Куда ни кинь — все против нас оборачивается. Мы — навоз, такой же, как все эти древние короли или интеллигенты для тотемного клана — навоз!
I I П о д м а с т е р ь е. Хорошо, что вы не сказали «и-эх» — а то б я вас убил. Навоз-то навозом, но жилось им неплохо. Ихние-то девки, стурба их сучара драная, блярва их фать запрелая, не смердели так, как наши. О Господи Иисусе!
С а е т а н. До того весь мир испохабился, что уж и говорить-то ни о чем не стоит. Гибнет оно, человечество, и-эх, гибнет, пораженное раком капитала, под гнетом его разлагающейся туши, а на ней, аки волдыри зловонные, набухают и лопаются гнойники фашистских режимов, испуская смрадные газы загнившей в собственном соку безликой людской массы. И нечего туг болтать. Все выговорено дотла. Остается ждать, когда все свершится, и делать кто что может. Или мы не люди? А может, люди — только они, а мы всего лишь грязное быдло с такими, знаете ли, о Боже праведный, эпифеноменами — вторичными придатками, чтоб еще больше мучиться и выть им на забаву. И-эх! И-эх! (Лупит молотком куда попало.) А уж они-то наверняка так думают, все эти брюханы засигаренные, истекающие склизким коктейлем из ихних наслаждений и наших смердящих безнадежных мук. И-эх! И-эх!
I I П о д м а с т е р ь е. До чего ж вы это все премудро изрекли — даже ваше гнусное «и-эх» меня на этот раз не покоробило. Я вас прощаю. Но больше никогда так не делайте — не дай вам Бог.
С а е т а н (не обращая на него внимания). А хуже всего, что работа не кончится никогда — ведь эта сучья мать социальная махина, она же вспять не повернет. И одна только радость, что все как один мерзавец будут до беспамятства, до одури пахать — так, что не останется даже этих бездельников...
