— Ива, пожалуйста, — голос Андрея становится тише, интимнее, ближе, роднее. — Я вернусь, и мы поговорим. Нам нужно поговорить. Потерпи немного, ладно?
Если бы я знала, о чём ты хочешь поговорить, что хочешь сказать. А потерпеть не проблема. Терпеть я умею. Одиночество. Боль. Пустоту. Я много лет жила так. И, наверное, не нужно было вылезать наружу из своего бункера.
— Не беспокойся, делай, что нужно, — мысленно целую его и приглаживаю вихор на макушке. У них с Ильёй — почти одинаковый.
Я ещё не приняла решение, но оно на поверхности.
В дверь робко стучат, а затем в палату заглядывает женщина.
— Можно? — спрашивает она и входит, ободрённая моим вялым кивком. — Я мать Никиты, Татьяна.
Красивая. Удивительно, но они чем-то похожи с Никитой. Сколько ей? Выглядит слегка за сорок. Даже просторный халат не скрывает отличную фигуру.
Она присаживается рядом. Движения у неё плавные, завораживающие. На таких людей, как Тата, можно смотреть бесконечно — никогда не надоедает. И дело не в её красоте, а в каком-то уверенном ровном свете, что они излучают.
— Я пришла попросить прощения. За мать, — вздыхает она судорожно и прячет глаза. — Она… больна. И я даже не подозревала, что настолько. Ей досталось крепкое тело, лошадиное здоровье и больные мозги. Так иногда бывает.
Татьяна снова вздыхает. Пальцы её теребят пуговицу на халате.
— Никита мне всё рассказал. Это… ужасно. Я не могу ничего исправить, к сожалению, но извиниться и предложить помощь — в моих силах.
— Расскажите мне об отце, — прошу я эту незнакомую красивую женщину. Ловлю её удивление, а затем тепло касается её глаз. Улыбка расцветает на полных губах. Брови её вразлёт приподнимаются.
— У нас почти десять лет разницы. Было, — вздыхает она, поправляясь. И эта поправка много о чём говорит. Она до сих пор в мыслях считает его живым. — Серёжка появился в доме, когда мне было чуть больше десяти. Маленький, косолапый, он едва-едва начинал ходить. Так похож на отца. Мы на него похожи. Не могу сказать, что с братом мы были очень близки. Разница в возрасте, если вы понимаете. Я быстро выросла, заневестилась. А он ещё оставался ребёнком. Когда случилась беда, ему было четырнадцать. Мне — двадцать четыре. Я уже была замужем, безуспешно пыталась забеременеть и родить ребёнка.
Ещё один судорожный вздох. Мука на лице. Влажные глаза. Карие, как и у Никиты.
— У меня отрицательный резус. Как и у матери. Она тоже не могла больше иметь детей. Но ей хотя бы выпал шанс и родилась я. У меня и этого не было. Я не жалуюсь, нет. Я счастлива. И счастлива только благодаря Сергею. Он всего добился в жизни сам. Ни у кого ничего не просил. Из всего отцовского наследства у него был только дом. Тот самый, что достался и вам. И я понимаю, почему он именно его передал своей дочери. Это… гнездо. Корни. Память. Оно по праву ваше, Ива.
А тогда, много лет назад, когда я уже отчаялась и почти потеряла семью, мужа, которого любила и люблю до сих пор, именно Сергей предложил, чтобы… ну, вы знаете.
В то время наука так далеко не шагнула, об искусственном оплодотворении и речи не шло. Да и я… не смогла бы выносить ребёнка. И тогда я согласилась. На ужасное в моём понимании. На то, чтобы мой муж с другой женщиной… Но всё получилось. И я по-настоящему счастлива вот уже тридцать лет.
Я здесь не только потому, что чувствую вину и стыд за мать, — смотрит она мне в глаза. — вы дочь Сергея. А значит — моя племянница. И в отличие от матери, я рада, что вы есть. Что Сергей оставил след после себя. А ещё из-за Никиты. Соглашайся, — переходит она вдруг на «ты», — мы поможем. Гордой быть хорошо, а счастливой — лучше.
Татьяна прикасается к моей щеке ладонью. И у меня не вызывает отторжения её жест. И когда она склоняется ближе, я вижу: ей уже давно не сорок и даже не пятьдесят. Глаза, руки и шея выдают её настоящий возраст. Но для меня это не имеет никакого значения. В моём понимании она прекрасна. И вовсе не из-за внешней красоты.
— Я хочу быть счастливой, — шепчу и плачу. А ещё — отключаю телефон одним нажатием пальца. Малодушно. Глупо. Но я не чувствую в себе сил на разговоры. И не уверена, что достойно приму удар, если вдруг судьба снова захочет испытать меня на прочность.
Лучше блаженная неизвестность, чем «радостная» новость о воссоединении семьи Любимовых.
— Вот и хорошо, — шепчет Тата, — вот и молодец.
Она поправляет мне волосы, простынь. Радуется так искренне, что заряжает своим оптимизмом и светом.
Ей не заполнить пустоту, поселившуюся в душе и сердце. Но отогреть меня — вполне способна.
Последним, почти под вечер, приходит Самохин.
— У вас отключён телефон, Ива, — сверкает он очками. Он снова хорошо одет, костюм у него свежий и рубашка. И выглядит Дмитрий Давыдович хоть и устало, но лучше.
— Разбила, — вру, сжимая под одеялом мёртвый гаджет.
Он кивает, словно понимая.
— Всё закончилось, Ива, — сообщает он мне, — чему я безмерно рад. Больше вам ничего не угрожает. И дом не сгорит. Так что не спешите, выздоравливайте.
Я и не спешу. Хотя при словах «не сгорит» меня прошивает током. Я и не подумала. Не вспомнила.
— Будет следствие. Кудрявцева и её подельники взяты под стражу. Сергей, наверное, догадывался. Или знал. Незадолго до смерти ему стали приходить угрозы, а он не тот человек, что сложит руки и будет смиренно ждать конца. Он мечтал с вами встретиться, но отказался от этой мысли, когда над ним начали сгущаться непонятные тучи. Поэтому он сделал всё, чтобы и обезопасить вас, и отдать всё в случае своей смерти.
— Оригинальный способ «сделать всё», — я чувствую, как бьётся моё сердце, как где-то внутри поднимается протест. — Наверное, ему достаточно было написать письмо и перевести деньги на мой счёт — не так много, как у него было, а всего лишь на лечение и восстановление в заграничной клинике. Да можно было сделать намного проще: оплатить всё это за границей. Этим он избавил бы меня от потрясений и риска для жизни. К тому же, я могла не найти его ценностей. Но к чему сейчас об этом? Он поступил так, как захотел, не очень заботясь, что будет потом.
— Наверное, для него было важно передать всё, что он счёл важным. Например, дом Кудрявцевых. Для него он был гораздо важнее всех денег. Даже если бы вы их никогда не нашли. У него был свой человек. Тот самый, что выполнял его волю, оплачивал счета прислуге, сжёг бы дом, если понадобилось бы. Это он подбросил фотографию, которая подсказала вам правильное решение. Это он помог мне собрать нужную информацию и доказательства вины Кудрявцевой.
— Интересно, что отец сделал, чтобы завоевать такую абсолютную преданность. Люди имеют свойство перепродаваться. Или забирать себе то, что плохо лежит.
— Не думайте о людях плохо, Ива, — у Самохина снова сверкают стёкла очков. Люди умеют быть и преданными, и благодарными. Знают, что такое долг и честь.
Он прав. А я… плохо знаю людей.
— Простите, — каюсь вполне искренне. — Передайте ему мои благодарности. За всё.
Самохин уходит, а я прикрываю глаза. Я устала. Безумно долгий день подходит к концу. Но завтра будет новый день. И снова настанет новая жизнь, если я захочу.
Не знаю, смогу ли я быть счастлива полноценно, до краёв, как это было с Андреем, но хочу попробовать. Ведь жизнь не прямая линия, а лабиринт со множеством ответвлений и не одним-единственным выходом. Наверное, настало время постучаться в другие двери. И я почти уверена: мне откроют.
Эпилог
Лида если и умирала, то странно: в одиночестве, в запущенной квартире. Может, потому что не было денег на лечение, а может, драматизировала и пыталась надавить на жалость — так это виделось сразу.
Действительность оказалась гораздо суровее: ей поставили диагноз, и в силу того, что лечиться ей было не за что, она не нашла ничего лучшего, как опуститься и умирать.
Я испытывал к ней жалость. Годы не смогли вытравить из меня порыва бежать за Лидой вслед, как только она щёлкнула пальцами. Но в этот раз она и не щёлкала, и ничего не просила, что в её состоянии было не удивительно.
