я Алану через неделю после возвращения. – Я подпишу все бумаги, но забросьте меня обратно!
– Лекс, это невозможно, – отвечал мне Алан и предлагал расслабиться, развеяться, увлечься кем-нибудь.
– Да она обычная же, – говорила мне рыжеволосая Лита. – Ну, вроде не плохая, но обычная, ты другую найдешь; а я просто изучал бумаги, по которым меня можно было отправить в мир, где мне создадут иллюзию Алики, ну или Межгорья, если я захочу.
– В любом случае для тебя все будет, словно реальное, и правды ты никогда не вспомнишь, – пояснял мне один из агентов, я кивал и рвал договор, приходил сюда и смотрел через стекло.
Только через три недели понял, что на самом деле важно и пошел выяснять имя того мальчика и приют, где он сейчас находится. Его зовут Эван, и вот уже почти полгода он не разговаривает с людьми – не хочет, так и говорит всем, кто пытается к нему приставать.
– Он сложный. Мы толком не знаем, видел ли он, как убили его мать или нет, но он очень злится на весь мир. Так и говорит, что реальность ужасна, и говорить он ни с кем не желает, – говорила мне его воспитатель, – но вы ведь психолог, может вам удастся.
Я не стал с ним говорить, просто пришел, сел напротив него за стол и точно так же посмотрел в окно. Во многом мне хотелось также сказать, что реальность ужасна. Так я приходил к нему каждый вечер две недели и молчал ровно по полчаса после работы, а она у меня теперь короткая, сокращенная якобы по болезни, благо острую реакцию на стресс в нашей компании готовы считать болезнью.
Только так не будет вечно.
– У вас тоже кто-то умер? – спросил он у меня сам через две недели молчания.
– Все сложнее, – ответил я, – но суть почти та же.
Он кивнул, а потом мы снова молчали.
Как-то незаметно дело дошло до разговоров, и я даже признался, что хочу его забрать.
– Почему меня? – спросил он и сделал как у Эргата серьезное лицо, такое напряженное и важное, словно был уверен, что взрослый.
Эргата я знал хорошо, как бы странно это не звучало. Он бы лжи мне не простил, потому и Эвану я сказал как есть:
– У меня никого нет, а с тобой мне хотя бы понятно, как вместе молчать.
Он кивнул и даже подтвердил потом свое согласие на усыновление. Ему двенадцать и его мнение многое значит, если не сказать все. Оно определяющее, только бумажные дела тянутся долго, и моя работа не всех устраивает.
– О каком ребенке может идти речь, если у вас десятичасовой рабочий день шесть дней в неделю? – спрашивали у меня, а я поражался, как я раньше столько работал и не падал. Зачем? Почему? Для кого?
Сейчас я спрашивал у себя то же самое, проходя по длинному коридору до тупика, а затем обратно до грузового лифта. Спускаюсь на нужный этаж, выхожу и иду в офис.
– Привет, Лекс, неважно выглядишь, заболел, что ли? – спрашивает один из хранителей, я просто машу ему рукой, даже не глядя на него, не буду же рассказывать, что якобы экспериментальный проект с моим погружением в действительности был чем-то совсем иным, и я с этим смириться так и не смог.
Сбой при погружении Алики сделал много страшных вещей. Ее сознание было не до конца изменено, и она помнила куда больше, чем следовало. Несколько раз она, как мне потом сказали, была на грани того, чтобы вспомнить все и пробудиться, но, согласно инструкции, ей никто это не позволил. В ее мир прогрузился результат шалости программеров, а именно Лики, а главное – я стал частью мира, его основой, потому что на этой почве решил примерить мантию Глюквендера. Если бы тогда с самого начала я остался с ней и не побежал ничего выяснять, не стал бы отключаться, то навсегда стал бы частью ее приключения. Они бы не смогли со мной связаться. Я растворился бы в ее сознании. Хорошо бы это было или плохо, я теперь уже не знаю, но открываю свой офис и вижу свою помощницу. Она опять в короткой юбке и сидит прямо на столешнице.
– Ой, Рокси такое учудила, такое! – лопочет она, а я слушать ничего не хочу, подхожу к столу, упираюсь в него руками и смотрю на кружку с кроликами, заботливо склеенную Врайтом. Кофе она уже не выдержит, но так за талисман сойдет. Трещина была почти не видна, но ее можно было различить и заметить, как ловко она разделяет кроликов. Сейчас взгляд на эту трещину стал последней каплей.
Я схватил кружку и швырнул в стену, не забывая, что в офисе все еще есть камера. Моя помощница взвизгнула и замерла, поджав к груди ноги.
– Я ухожу, – просто говорю ей я, прохожу по осколкам ни в чем не виновной кружки, слушаю хруст стекла и понимаю, что мне легче от внезапного решения.
Работать здесь я больше не могу, так зачем кого-то обманывать.
Я захожу в приемную Алана, бесцеремонно забираю у секретарши чистый лист и ручку, пишу на ее стойке заявление об уходе и шагаю к начальнику.
– Но Алан сейчас занят! – пытается мне крикнуть она, но я все равно открываю дверь.
Алан говорит по телефону, видимо с инвестором, потому что таким серьезным он бывает редко, но это не мешает ему качаться на кресле и крутить на столе ножницы.
Он мне кивает и указывает жестом на стул, дескать посиди минуту, сейчас закончу и поговорим. Я сажусь, но, не дожидаясь финала разговора, кладу на стол свое заявление, молча и тихо, только Алан все равно на него смотрит и лицо у него меняется.
– Простите, у меня тут непредвиденные обстоятельства, я могу вам перезвонить через пару минут? – говорит он в трубку. – Благодарю.
С каменным лицом ему удается опустить трубку на аппарат, а потом он смотрит на меня, как дикий зверь.
– Лекс, что это? – спрашивает он, указывая на заявление. – Ты в своем уме? Мы оба знаем, что ты лучший.
– Мы оба знаем,
