Я молчал, пауза затягивалась. Смутное пока еще ощущение, что мы, поддавшись чувству гнева и диктуемой интересами дела необходимости, совершаем нечто противостоящее Закону, опровергающее его, не давало мне говорить. Вот ведь как она сказала: если сделаю- Горелый пристрелит, не сделаю - вы! Она нас на одну доску поставила. С кем? С Горелым, палачом, выродком, для которого не только Закона, но и самых обычных человеческих понятий не существует.
Правда, кто сравнивает? Кто она такая, Варвара, чтобы воспринимать ее всерьез? Да, но все-таки сравнение родилось, и если бы оно было таким уж пустым, то не вызывало бы чувства сопротивления. Завтра еще кто-то скажет: ловко они с ней, молодцы! И мы сами, чего доброго, будем гордиться. Как мы, мол... Потому что незаконные действия принесут нам успех.
Сейчас - успех. Ну, завтра-успех. А потом? Не может ведь могучий и твердый Закон, о строгом соблюдении которого так истово толковал Гупан, быть применяем по обстоятельствам. Выгоден он тебе - стоишь за него горой, не выгоден проходишь мимо. Всегда найдутся оправдывающие обстоятельства. Но чем тогда все это кончится? Кто и когда будет расхлебывать? "Вот тебе Советская власть оружие дала, признак силы..."
Все ждали. Теперь на лице Попеленко была насмешливо-удивленная мина. "Ну и тугодум же ты, старший".
– Вот что! - сказал я, повернувшись к Глумскому. - Вы, товарищ председатель, действительно превышаете.
– А я у тебя не спрашиваю! - крикнул Глумский.
Он продолжал смотреть прямо, как будто не замечая ни меня, ни Варвару, и мне стало даже как-то не по себе от этого взгляда. Что он видел там, председатель? Чьи тени?
– Такие угрозы мы не вправе... - пробормотал я. - Это суд определяет... меру...
Я говорил медленно и неуверенно, боясь залезть в юридические дебри и сморозить глупость. Я нащупывал Закон, исходя из своего опыта, советов Гупана и представлений о справедливости.
– А вы, гражданка Деревянко, - сказал я, глядя в зардевшееся, вспыхнувшее радостью и ненавистное мне лицо Варвары, - суда дождетесь, не беспокойтесь. И все доказательства и свидетели будут налицо.
– Господи, спасибо товарищ Капелюх! - Варвара ткнула пальцем в сторону Глумского: - Вот, истинно говорит! - И неожиданно, от избытка чувств, что ли, бухнулась мне в ноги, припала к колену. - Спасибо, Ваня!
И вышло глупо, будто я ей личное одолжение сделал.
– Дурак! - сказал Глумский и вышел.
Попеленко пожал плечами и перекосил брови, как он делал в минуты наибольших потрясений. "Проворонили удачу, - мгновенно отпечаталось заглавными литерами на его лице, которое всегда и всюду предательски выдавало сокровенные мысли "ястребка". - Впрочем, мое дело сторона. Я в дела начальства не вмешиваюсь".
5
–Встань! - крикнул я Варваре, озлобясь больше всего против себя. - Что я тебе, Горелый, сволочь, холуй фашистский? Полицай? Кому ты кланяешься? Ты что, думаешь, я тебя выручаю? Только ты себя можешь выручить. Если ты нам сейчас не поможешь, тебя будут судить как окончательную мерзавку и до последней минуты пособницу бандитов. Как сознательного и зловредного врага, как Гиммлера какого-нибудь! Без всякого снисхождения, даром что красивая баба!
Попеленко с очевидным наслаждением слушал эту нечаянную речь. Гнат тоже приоткрыл рот, как будто что-то понимал. Как только я закончил, он взвыл: "Ой, они мирно, сладко жили, деток стали нарожать, хату шифером накрыли..."
Варвара поднялась, с обычным уже кокетством стряхнула и расправила юбку.
– А когда же до суда дойдет, Иван Николаевич?
– Скоро. И не радуйся. Клянусь тебе, что дойдет.
Она долго и внимательно, посерьезнев, смотрела мне в лицо. По-моему, сейчас она бешено работала каким-то невидимым никому безменом. Взвешивала. Я, Горелый, Глумский, Попеленко, Климарь, Санька Конопатый, Абросимов, Семеренков, Валерик, все мы, враги и друзья, погибшие и живые, проходили сейчас замер и завес. Кто больше потянет? Куда склониться? Все стычки, бои вчерашние, сегодняшние и ожидаемые - все она старалась охватить своим гибким умом, это я чувствовал почти физически.
Это не важно, что за нами с Попеленко и Глумским стояла власть. Здесь, в Глухарах, был иной расчет. Спокон веку.
И в эту секунду, как нельзя некстати, в хату ворвался Валерик. Бескозырка его сбилась на затылок, а чуб слипся то ли от дождя, то ли от пота и лежал на лбу черной Запятой. Вид у морячка был решительный и гневный.
– Валерик! - Варвара потянулась к нему, решив, что он явился на ее защиту.
– Ша! - морячок остановил ее протянутой ладонью.
– Ну что ж это они, ты посмотри, заявились сюда...
– Кореш дороже! - Валерик решительно отсек Варвару и посмотрел на меня: Морской закон. Все. Хватит. Я к тебе, Иван. Я там председателя встретил. Ты видал, оружия у него нету! Это чтоб у председателя колхоза оружия лишнего не было! А свой карабин не дает: "Иди, - говорит,- к "ястребкам". Я этих гадов сам найду, понял. Я их из-под земли достану. Дай! - Он ринулся к Попеленко и схватил автомат.
"Ястребок" покачнулся, но оружия не выпустил.
– Товарищ старший! - завопил он.
– Отстань, Валерик, - сказал я. - Автомат дадим другой, не бойся. Ты выйди на минутку.
Морячок посмотрел на меня, плохо соображая.
– Ты выйди, слышишь?
– Ладно. Помни, обещал! - Он взглянул на Варвару.,- А если она виновата в чем... Ну, смотри, Варька, если люди правду говорили!
Он опрометью, как и вбежал, бросился вон. Хлопнул дверью так, что портрет товарища Деревянко покачнулся и завис набок. Бывший супруг Варвары разглядывал нас как будто искоса.
– Решайте, гражданка Деревянко, - сказал я. - Сами думайте о своей судьбе.
Она поправила портрет, внимательно посмотрев на изображение покойного мужа, словно спрашивая совета. Но у товарища Деревянко были выпуклые, раскрашенные в пронзительный синий цвет и лишенные смысла глаза. Щеки раздувались, как у трубача, и алели розами. Это был парадный портрет, украшение стены. Варвара подошла к окну. Попеленко даже приступил следом за ней, поближе, как будто она намеревалась выскочить из хаты.
За окном в серой дождливой пелене медленно тянулись мокрые и усталые глухарчане, все вымазанные сажей и глиной. Председатель, нахохлившись, сидел у калитки с цигаркой в зубах. Валерик о чем-то толковал ему, размахивая руками, показывая на карабин, который Глумский держал между колен. Лес, последнее убежище Горелого, был отодвинут далеко-далеко кисеей дождя, колыхался зыбкой кромкой, как ряска на волнах.
– А что, если я соглашусь и напишу, чего вам надо, то, выходит, большую помощь окажу? - спросила Варвара.
– Да, - сказал я.
– Зачтется мне такая помощь?
– Да. Уверен.
Видно, мы теперь уже представляли силу, если Варвара думала о попятной. Попеленко весь сжался от ожидания. Хоть ей и непонятна была задуманная нами игра, но она сообразила, что мы и впрямь не страшимся Горелого, раз намерены вызвать его. И... кто знает? Нас уже четверо.
– Ведь то, что я раньше делала, то несознательно, по бабской слабости, сказала она. - А теперь сознательно могу помочь.
Она сказала это четко, как формулу, чтоб мы запомнили крепко. Неглупая получилась формула.
– Давайте карандаш!
Голос у нее стал тусклый, безразличный, в нем не было обычной серебряной напевности, кокетства и торжества. Сейчас она выполняла нудную обязанность.
– Пиши аккуратно, - предупредил я. - Все точно .так, как и раньше.
– Хорошо.
Я принялся диктовать, заглядывая в старую записку, а она старательно, закусив алую губу, выводила:
"Климарь убитый. Семеренкова привезли раненого. Потом скончался. "Ястребкам" указал место, где захоронил деньги и бумаги. Выкопали два бумажных мешка. Все село видело. Гончарня порушена. Чего это ты учинил такую дурость? "Ястребки" все прежние. Никакого прибытия сил с Ожина не слыхать. Говорят, пошлют за Сагайдачным подписывать акт. Потом повезут деньги и бумаги в район. Когда повезут, напишу завтра. Твоя подруга Ясонька".
Она все это написала, и почерк ничем не отличался от первой записки. Я надорвал у листка правый верхний угол.
– Прочитай, - сказал я. - Все правильно? Поверят?
– А насчет матросика у меня было, насчет Валерика,- сказала она. - Где же это?
– Заботишься?
– А чего ж. А то пойдет лесом. Мало ли что. Вон того ж вашего ухлопали, комсомольца...
– Валерика не тронут. Мы сами позаботимся. Да и длинно будет. Поверят?
– Написано все правильно. А поверят - не знаю. Вообще-то мне верили. А чего вы удумали, меня не касается.
* * *
Наш план был принят окончательно час назад, когда мы с Глумским стояли у мазанки Семеренковых и похоронные причитания доносились сразу с двух сторон. Я видел Антонину. Она замерла над телом отца. Не плакала даже. Бледная, прямая; у краев большого, в ровную ниточку растянувшегося рта застыли две незнакомые мне морщинки, две вертикальные строчки.
