опускалась на грудь бессильней, а глаза с каждым днём меньше смотрели на свет. С улочки Марии даже через окна виден был интерьер комнатки, в которой работал Станислав, и часто целые часы поглядывала на него Мария, как с книгой на коленях или пером в руке он думал, неподвижный… бесчисленные века.
Тянулось это весь май, часть июня, пока в конце этого месяца Станислав не перестал уже выходить на улицу и едва мог от стула дотащиться до окна, чтобы втянуть немного воздуха, пропитанного бальзаминным ароматом деревьев. Достойный Брант приезжал каждый день, но, потеряв уже надежду, написал только Плахи в Ясенец, чтобы осторожно объявил семье Шарского, что приближался последний час бедного мученика.
Это та же самая болезнь, от которой видел умирающего Каролька, должна была похитить юношу со света; чахотка уже в нём развилась и дошла до той степени, в которой пламя её искусство погасить уже не может. Впали его глаза, углубилась грудь, сгорели его румяные уста, вырезанные кирпичные пятна выступили на щеках, короткой речи часто не хватало дыхания. В этом состоянии его ещё добивала работа, а отбросить её не мог, не умел. Казалось, что горячка тела влияла только на подъём горячки мысли, и Станислав в последних мгновениях написал ещё драму, полную неслыханного огня и силы, почти уже умирая. Начал потом фантастическую поэму из тех мифических веков, в которых первобытные люди были действительно гигантами чувства, но на эту песнь уже дыхания не хватило; струны лютни лопались по одной; болезненно стоня.
Вечерами ещё, когда его охватывала творческая лихорадка, он мечтал, что допоёт песню, что вторую часть ещё заделает золотыми нитками, что, отдаваясь работе, болезнь сердца сделает плодотворные труды великими. Но утром, после ночных грёз, уже пера удержать не мог, уже диктуя потихоньку, кашлял, пятная кровью платок и вздохнуть не мог без живой боли.
Из Красноброда, несмотря на воззвание, никто не прибывал. Там заняты были свадьбой Мани, весенним посевом, а Вильно таким им казался далёким, а болезнь такой подозрительной, а смерть такой невозможной! Итак, одинокий Станислав, брошенный в добычу болезни, страдал и даже некому было заглянуть к нему из сострадания. Старый Брант плакал потихоньку, но не хотел отравить ему часов сожалением и разворачивал мысль от страдания неловкой иногда развязностью.
Редко пани Бжежнякова, ещё реже Мария, приходили его навестить, но когда его состояние начало ухудшаться, Мария сдержаться не могла, не зная, что с ним делается, и, ни на что уже не обращая внимания, стала целые часы проводить в его доме, несмотря на слёзы и предостережения матери.
Она читала ему для развлечения, забавляла его мягким разговором, весёлыми полусловами даже, потому что героизм поднимался аж до жертвы собственной грусти, даже до того, что прикидывалась весёлой, хоть каждую улыбку горько оплакивала в углу. Не понял ли Станислав в этом сердца, с таким посвящением бьющееся для него, или того, что чувствовал, показывать не хотел, не знаю; но слеза не раз украдкой выскользнула у него из-под век, и он начал смотреть на Марию с благодарностью и заинтересованностью, и как ребёнок по няне, привыкший к её стараниям, скучал по ней, неспокойный, когда в запланированное время он не слышал шелеста её платья.
Она его так хорошо понимала! Её сердце так согласно билось с его сердцем! Но для любви, для любви – уже было слишком поздно, потому что смерть приближалась.
На грусть или на радость несчастной Марии почти у заката жизни Станислав так начал меняться, из бесчувственного становясь всё более привязанным, всё более сердечным к ней. Казалось, что полностью забыл Сару, что любил её как сестру, а может, больше, чем сестру.
Пани Бжежнякова ломала руки.
– А! Разве всё на свете должно приходить слишком рано или слишком поздно? – восклицала она потихоньку. – Разве нет средств спасения?
А Брант, кивая медленно головой, отвечал:
– Нет спасения! На это нужно чудо…
Сара тем временем пребывала в Вильне и собирала обильный урожай аплодисментов. Станислав исчез с её глаз и, казалось, сначала она не обращает на это внимания, но кто же поймёт сердце? Кто поймёт такую женщину, как она? Порой её охватывало сильное беспокойство, и однажды побежала, как Станислав, поглядеть на ту комнатку на чердаке, где родилась их любовь, опустилась на колени на пороге её, заплаканная, потому что пустота этого холодного чердака была как бы пророчеством пустоты её будущей жизни.
Она, должно быть, знала, что делалось с Шарским, потому что, когда он начинал себя чувствовать всё хуже, она вбежала однажды завуалированная к Бранту и испугала его, прямо подбегая к стулу и хватая за руку.
– Доктор! – воскликнула она. – Скажи мне, что с ним делается? И говори правду, не жалея меня.
Брант вырвал руку и отскочил от неё с презрением, которого не утаивал, в молчании указал на дверь.
Израильтянка болезненно рассмеялась, жестоко, и заслонила глаза.
– Слушай! – воскликнула она прерывистым голосом. – Ты один всё-таки должен знать, что я не лжива! Ты видел, что делалось со мной! Как несчастная судьба метала и пятнала! Ты хотел бы, чтобы я ему отдалась, чувствуя себя недостойной этой чистой любви, чтобы за золотые сокровища его я заплатила ему ржавой медью? Нет! Нет! Этого сделать я не могла! На это кощунство содрогалось моё сердце! Я его люблю! Я схожу с ума от боли! Я специально везла за собой любовника, чтобы от себя отвратить, чтобы ко мне приступить и запятнаться он не мог, чтобы стал как призрак между нами!
– Женщина! Но ты его убила! – закричал доктор.
– Убила! – повторила, ломая руки, Сара. – Я убила его!
– Он умирает, он умирает по твоей причине…
– Умирает! – тем же дивным голосом повторила израильтянка.
– Умрёт! – воскликнул доктор. – Сегодня, завтра, не знаю, когда, но смерть висит над ним неизбежная.
Женщина опустила голову, как приговорённая к смерти.
– И я умру, – сказала она потихоньку, – и я умру!
Через мгновение она подняла голову и спросила:
– Но где же он? Что с ним делается? Вы вывезли его в деревню? Кто с ним? Наверное, та… та…
– Да, – быстро прервал доктор, желая закончить неприятный разговор, – да, и он её любит, но эта любовь ему только быстрей сегодня могилу откроет…
– Он её любит? Нет! Он не любит её! – прервала Сара. – Он любить не может…
Брант пожал плечами.
– Не хочу его видеть, – буркнула Сара, – не хочу отравить последних минут, пусть протекут у него так сладко, как те, воспоминание которых я ношу в сердце… Но, ради Бога, доктор, только ещё раз, украдкой, если бы хоть поглядеть на него могла, хоть взглядом издалека попрощаться!
Брант вскочил, возмущённый.
– А это уже постыдное самолюбие! – прикрикнул он. – Не достаточно тебе жертвы, женщина, хочешь видеть, как она
