В конце концов автобусы пришли, да еще в сопровождении грузовика с вооруженной охраной. Как пояснил Верещалкин, путь предстоял неблизкий, а обстановка осложнялась с каждым днем.
— Что это хоть за типы? — поинтересовался Бубенцов, подозрительно глядя на охрану. — Ни погон, ни знаков различия. Камуфляж вроде наш, а обуты в импортные кроссовки.
— Народное ополчение, — ответил Верещалкин. — Только ты их, сотник, не трогай. Люди они дикие. Потомки не то персов, не то ассирийцев. Исповедуют чуть ли не манихейство. С казаками они еще двести лет назад воевали.
— А сейчас, значит, на вашей стороне? — На лице Бубенцова отразилось изрядное сомнение.
— Конечно! — горячо заверил его Верещалкин, сам старавшийся обходить охранников стороной. — Это еще раз доказывает, что конфликт здесь не национальный, а политический, разжигаемый извне реакционными силами. На нашей стороне здоровые силы всех народов, населяющих регион.
— Ясно, — кивнул Бубенцов. — А нездоровые силы, само собой, против. Только боюсь, туго вам придется, когда эти нездоровые силы всем скопом навалятся.
— Не распространяй панику, сотник, — поморщился Верещалкин. — Выше голову! Тебя, между прочим, в самое ближайшее время ждет сюрприз.
«Ага, — подумал Костя с горечью, — не о премии ли речь идет? Какой еще приятный сюрприз можно здесь заполучить? Не Катьку же в постель…»
Дорога шла по берегу реки, повторяя все ее изгибы. Для уроженца средней полосы, каковым являлся Костя, окружающий пейзаж представлял немалый интерес — кукурузные поля на том берегу, персиковые сады на этом, стада овец, охраняемые одними только овчарками.
Впрочем, вскоре выяснилось, что и персиковые сады, и кукурузные поля заминированы, а к овцам никто не смеет приблизиться, поскольку все пространство контролируется невидимыми снайперами.
Иногда слева от дороги тянулись пустые, небрежно отрытые окопы. Можно было подумать, что здесь не воевать собираются, а играть в пионерскую игру «Зарница». Тем не менее кое-где в окопах поблескивали груды автоматных гильз.
Верещалкин, исполнявший обязанности добровольного гида, попросил обратить внимание направо. Как раз в этот момент автобусы проезжали мимо довольно безобразной статуи, по всей вероятности, изображавшей юного Ильича, похожего на кудрявого лупоглазого херувимчика. Один глаз статуи был изуродован пулей, явно прилетевшей из-за реки.
— Вот так относятся наши враги к историческим и архитектурным ценностям, — с болью в голосе произнес Верещалкин. — Кому, спрашивается, мешала эта скромная скульптура? Ну зачем было стрелять в нее?
— Незачем, — согласился Костя, озлобленный тем фактом, что о литературной премии можно было и не мечтать. — Эту скромную скульптуру нужно было взорвать динамитом, чтобы она не уродовала окружающий ландшафт.
— Жмуркин, как ты можешь говорить такое! — возмутился Верещалкин. — А еще прогрессивный писатель!
— Это вы меня в прогрессивные писатели определили, — возразил Костя. — А на самом деле я, возможно, очень даже реакционный.
— Вот мы это и выясним при разборе твоих произведений.
— А что толку? Пусть они даже гениальными окажутся. Премии-то мне не видать как своих ушей. Ведь все заранее определено. — По примеру отсутствующего Вершкова, Костя решил резать правду-матку прямо в глаза.
— Про какую премию ты речь ведешь? — Верещалкин изобразил удивление. — Не понимаю…
— Не надо притворяться! Мне вчера один добрый человек из местной администрации все рассказал, — соврал Костя.
— Ах вот ты о чем! — Верещалкин хлопнул себя по лбу. — А я и не понял сразу… Так то премия государственного значения. И присуждаться будет не только за литературные заслуги, но и за деятельность, так сказать, на идеологическом фронте.
Писатели, весьма заинтригованные этой новостью, засыпали Верещалкина градом вопросов, но, на его счастье, сразу за поворотом показалась арка, обвитая свежей виноградной лозой и увенчанная лозунгом «Добро пожаловать!».
Автобусы остановились среди голого поля, раньше, наверное, служившего овечьим пастбищем. Кое-где были разбиты брезентовые армейские палатки, наспех сооружены дощатые помосты и установлены киоски, ранее находившиеся в ведении «Союзпечати». Была здесь и желтая будка-стакан, из которой на этот раз действительно торговали чем-то освежающим.
Судя по количеству автобусов и автомобилей, сгрудившихся на стоянке, гостей на Праздник урожая прибыло немало. Добрая треть из них носила камуфляж, а каждый десятый был вооружен.
К разомлевшим от жары и долгой дороги писателям сразу подбежали девушки в пестрых национальных костюмах и угостили их холодным вином. Вот это было кстати!
На голову Верещалкина, кроме того, водрузили венок из лавровых листьев (благо этого добра тут хватало), после чего он сразу стал похож на Нерона, только бородатого.
Костя, прикончив подряд три стакана вина, обратил внимание на то, что все девушки отличаются экзотической южной красотой. Их не портили ни прыщи, ни пигментные пятна, ни вялость кожи, так свойственные уроженкам пасмурного Севера. Девицы, как говорится, были кровь с молоком!
Когда он поделился этим наблюдением с Верещалкиным, тот брезгливо скривился:
— С личика они, может, и ничего, да только дуры дурами. Пары слов связать не могут. Дебилки. Ты сам посуди, кого сюда раньше ссылали! Преступников, пьяниц, бездельников…
— Поэтов, — вставил Костя.
— И всякую прочую шваль, — закончил Верещалкин, про Овидия Назона, возможно, даже и не слыхавший. — Какое от них могло произойти потомство? Соответствующее. Бандиты, олигофрены и шлюхи.
— А как соотносятся эти слова с принципами социалистического интернационализма? — поинтересовался Костя.
— Ты не путай божий дар с яичницей! — Наивность Кости явно раздражала Верещалкина. — Наличие любви не исключает блуд. Есть высокие принципы, и есть бытовая мораль. Не понимаю, как могут нравиться тебе эти зверушки?
— Очень даже могут, — признался Костя.
— Тогда выбирай себе любую, — великодушно разрешил Верещалкин. — Вот только безопасность я тебе гарантировать не могу. У каждой из этих смуглянок по дюжине братьев, не говоря уже о воздыхателях. Чуть что — прирежут обоих. Прямо в постели.
— При чем здесь постель! Они мне в дочки годятся. Я имею в виду чисто эстетическую сторону дела. Пойми, в более или менее цивилизованных местах красивую девушку просто так на улице не встретишь. Все сидят по модельным агентствам да крутым офисам. Красота ведь тоже товар, притом дорогой. А у вас этот товар пропадает без пользы.
— Ну коли так, быть тебе главным судьей на танцевальном конкурсе, — сказал Верещалкин. — Уж там ты на этот товар вдоволь насмотришься. Главное, чтобы потом не стошнило.
На том и порешили. Хаджиакбарова определили быть арбитром в соревновании гончаров. Юного Урицкого приставили к старухам-ткачихам. Бубенцов согласился судить соревнования по джигитовке. Монголу, не снимавшему с себя меховой малахай и строченный лисой желтый ватный халат, достался конкурс народной песни. Остальных писателей повезли на ближайшие виноградники, где уже начинался сбор урожая.
Без конкретного поручения остался только несчастный Кырля, вновь угодивший в беду. Разувшись, он решил босиком прогуляться по песчаному берегу реки и тут же напоролся на осколок бутылочного стекла.
Кровь хлестала из его пятки, словно из горла зарубленного петуха. Окрестности огласились пронзительными неблагозвучными воплями. Упряжка откормленных волов, пригнанных сюда напоказ, приняла их за сигнал к началу движения, что только усугубило панику.
Присутствующие пришли в ужас, тем более что угроза теракта витала в воздухе. Не растерялся только охранник, в данный момент преспокойно мочившийся в мутные воды великой реки.
Застегнув ширинку, он сунул обе руки в карманы просторных камуфляжных штанов, откуда извлек на свет божий сразу два весьма полезных в его профессии предмета — ручную гранату и индивидуальный пакет, применяемый исключительно в зоне боевых действий, да и то главным образом спецназом.
Кырля, очевидно, решивший, что его хотят добить, завопил еще истошней. Охранник тем временем сунул гранату обратно в карман и ловко распечатал пакет, содержащий все необходимое для раненого, начиная от обезболивающих средств и кончая пластырем.
Продезинфицировав рану, охранник наложил на нее стерильный бинт, а дабы снять боль, попытался вколоть Кырле дозу промедола из шприц-тюбика.
Тот, несмотря на рану, защищался руками и ногами, как будто бы его хотели заразить СПИДом. Охранник недоуменно пожал плечами и — не пропадать же добру — прямо через одежду загнал содержимое шприц-тюбика в собственное бедро.
Кырля успокоился только в объятиях Верещалкина.
Гофман-Разумов, уже успевший проголодаться, околачивался в торговых рядах, где местная промышленность выставила образцы своей продукции. Однако получить здесь съестное можно было только за деньги, а тратить свои кровные он не собирался. В конце концов ему удалось втереться в состав комиссии, дегустировавшей кукурузные лепешки, выпекавшиеся прямо на глазах почтенной публики. Занимались этим, кстати говоря, исключительно мужчины, хмурые и небритые, в высоких барашковых папахах — не то пастухи, не то разбойники, не то первое и второе вместе.
